Шевелев ясно, приветливо, хоть и не слишком широко улыбнулся. Улыбку можно было счесть дежурной, но так бы подумали только те, кто его совсем не знал и не выучил ещё его вечно холодного мрачного взгляда, который лишь изредка вспыхивал от возмущения или гнева. Нет, улыбался он редко, вот она и вышла несколько натужной.
На улице стояла жара, а тут, в квартире, пронизывало холодом. Окна выходили на север, и ни единого луча света не падало на них никогда; но коварное это свойство Саша понял не сразу. Сперва он, понятное дело, вбежал к комиссару, разгоряченный долгой и вынужденно торопливой пешеходной прогулкой, и нервничал к тому же. Но Шевелев встретил его спокойно, принял молча несколько листков и вчитался — очень внимательно, предоставив Саше тихо сидеть рядом. Жара спадала, и постепенно пробирал пронизывающий холод, принявший форму нервной дрожи. Хотелось сказать что-то, но слова наверняка вышли бы неловкими, запинающимися, а комиссар имел преимущество вечно спокойного и не нервничающего человека.
— Удивлен немного, признаться. Думал, не согласитесь почтить визитом.
— Дразнитесь?
— И в мыслях не было. Нет, я это вовсе не из желания обидеть сказал. Исключительно из интереса. Искреннего.
— Я там написал все, — Саша бросил на него недоверчивый взгляд, но мирный настрой комиссара его успокоил. “Похоже, сегодня криков и ругани не будет”, — решил он и продолжил: — Вы напрасно думаете, что мы плохое замышляем.
— Да я даже и не сомневаюсь, что вы хотите одного только хорошего! — воскликнул комиссар, и это восклицание совсем сбило с толку: Саша замолчал, пока он говорил. — Разве можно таких, как ты, цвет юношества неиспорченный, открытыми призывами к убийствам к себе склонить? Нет, вы устроены посложнее, вас привязать к себе надо, завоевать авторитет, а потом уж проталкивать понемногу свою мысль.
— Ну, раз уж мы сложно устроены и умны, стало быть, и попытку обмануть нас разглядим.
— Так вот же и я в это верю, а то, Александр, закончилось бы все гораздо раньше.
“Я думаю, у вас просто доказательств никаких нет”, — подумал Саша, но вслух так отвечать не решился. Несмотря на домашнюю обстановку этой квартирки, на мебель и безделушки, оставшиеся явно от прежних жильцов, он чувствовал тут себя в большей опасности, чем в кабинете, и ему с самого начала казалось, что комиссар для того его сюда и вызвал, чтоб сотворить что угодно и свалить все, допустим, на бытовую ссору. Шел, к примеру, по улице молодой парень, встретил приятеля или знакомого, тот зазвал его к себе на квартиру отпраздновать что-нибудь, да хоть день приезда, а там зарезал. “Что за чушь, — оборвал он сам себя. — Я ему нужен, он же сам говорил про информатора. Точно”. Решив это, Саша успокоился. Комиссар его молчание принял на счет собственных неоспоримых аргументов и тоже потому, вслед за ним, помолчал и продолжил изучать его записи. Он вытащил несколько тонких листков из папки и пробежал глазами: быстро, но внимательно, что можно было понять по взгляду его умных темных глаз.
— Вы подробнее пишите, — сказал он тем же поясняющим, доброжелательно-отстраненным тоном, что и сам Саша ребятам в школе. — Прямо: кто говорил и что говорил. По фамилиям, — поднял он глаза на него. — И без этих ваших “Я не предатель”. Думаете, мы без того обо всех вас не знаем?
— А знаете, что ж не нашли кого другого? Поудобнее меня? — бросил Саша и сам в ту же секунду понял, что сморозил глупость. Кто сказал, что он один пишет эти отчеты? И кто сказал, что к другим “не подступались”? Комиссар, правда, не ответил. Усмехнулся — и всё.
“Потому что я так хотел”, — но этого он не сказал бы никогда. Для него это само собой подразумевалось, как и то, что он держит жизни их в своих руках, что у него вся власть, что он умело играет ею как музыкант-виртуоз. “Да таких, как ты, самое и удовольствие ломать”, — сказал бы он еще, но тоже промолчал, хотя не потому, что боялся обнаружить свои замыслы. Нет, игра должна быть игрой. Везде свои правила, и он их не нарушал.
— Но тут ведь мало совсем, — продолжил он, наконец. — Сидели-то, поди, весь вечер, а тут разговоров на полчаса. О чем говорили, товарищ, а? Кратко, своими словами.
— О свободе духа. И о разнообразии. О том, что негоже его подавлять.
— Ну, это слишком абстрактно. Давай подробнее.
— О прежних временах…
— О царизме, что ли?
— Да, — кивнул Саша. — О царском времени. — О том, что тогда не все было так дурно, как сейчас говорят, что и среди хозяев были хорошие, и способствовали просвещению, которым и воспользовались первые революционеры.
— И хорошо сделали! — издеваясь над ним, подхватил комиссар. — Теперь ни над кем нет господ. А то б такие, как ты, Сашка, не в университетах учились, а на кулаков батрачили.
Неожиданный грубый переход Саше совсем не понравился, и он поспешил поспорить:
— В сёлах ведь открывались школы. И в университеты не только из дворянства принимали.
— Да это понятно, а кто б за тебя платил?
— Я бы подрабатывал… Да я и так работал. Зря вы. Раньше страна была богата, а из-за нетерпимости власти многие писатели и поэты вынуждены были уехать.
Комиссар посмотрел на него, как Саше показалось, с затаенной тоской.
— Ну, ты хоть соображаешь, что несешь, щенок? И еще о жестокости говоришь что-то. Да за одни такие слова главный комиссар бы тебя, контру…
Он замахнулся, хотя во взгляде промелькнули веселые искры, и ругнулся он больше по-доброму: Саша понял это, но всё равно отстранился.
— Глупый ты, — продолжил комиссар. — Но славный парень, я это чувствую.
Но Саша ощущал, что и в том, как Шевелев сказал это, есть фальшь — не фальшь, скорее неестественность, точно он сыграл это, как хороший актер. Его поражало, как разносторонне он мог меняться, смотря по тому, куда разговор заходил, и потому беседа его здорово вымотала: комиссар, поняв это, отпустил его, велев через неделю прийти сюда же — тоже днём. И Саша, конечно, сказал, что ему удобно, хотя удобно ему не было и бояться его он не перестал. И себя ненавидеть тоже. У него внутри просыпалась смутная надежда на то, что комиссару однажды наскучит выслушивать однообразные беседы, часто об одной литературе, но этого не происходило ни на второй раз, ни на десятый, ни когда летняя жара сменилась зимней стужей. И Шевелев был ему одинаково мерзок, хотя в целом, смотря со стороны, он понимал, что ничего особенно мерзкого ни в его лице, ни в словах, ни в слепой верности партии и приказам не было, и наоборот, строгая сухощавость была, если разобраться, приятнее, чем если бы комиссар откровенно пользовался всеми привилегиями своего высокого положения. “Впрочем, я не знаю, где он живет и чем занимается в остальное время”, — одергивал себя Саша и, поразмыслив, понимал, что ему не нравится: власть комиссара над ним. Он не мог ему ни возразить, ни отказать ни в чем, и любая попытка отстоять свои мысли натыкалась на осознание этой довлеющей власти, хотя грубой силой Шевелев, надо признать, не пользовался никогда.
Встречи всё проходили в той же квартирке. Со временем он посещал ее куда спокойнее. Установилось даже некое негласное понимание, и комиссар допросами его не слишком мучил.
— Ладно, оставим рассуждения, они до добра не доведут, — говорил он и спокойно отпускал. Иногда предлагал даже налить чего-нибудь горячительного на дорожку, если день был морозный, и так же фальшиво обижался, когда Саша отказывал.
— Напрасно. Тут хорошее вино есть, тебе такого никогда не попробовать.
Это вообще казалось единственным человеческим, не по долгу службы, жестом с его стороны, и Саше в этот миг казалось, что есть же какое-то доброе отношение к нему комиссара, только он его прячет — глубоко, опять же, по долгу службы. Однажды он согласился — комиссар улыбнулся, поднявшись, достал из серванта бокал — хрустальный, резной, хотя сработанный довольно грубо; было заметно, что из него давно никто не пил. Недолго возился с бутылкой, плеснул в него щедро вина, протянул его, но себе наливать не стал — и, отрываясь от бокала, Саша поймал на себе откровенный его взгляд. Наверное, это был единственный раз, когда Шевелев улыбался по-настоящему. Но в улыбке было мало доброго. Она, скорее, была жадной и оценивающей, любующейся, хотя не похотливой, как такой, как он, мог смотреть на молоденькую девушку. Скорее, как у хищника, поймавшего добычу.
