========== Часть 1 ==========
“И когда они говорят: “Мы правы вместе”, это всегда звучит как: “Мы правы в мести!”
Фридрих Ницше
Медленными шагами поднимался наверх комиссар, и черная тень, что тянулась за ним по ступеням, казалась пролитой кровью тех, в кого он стрелял; и бледным лицом, вытянутым и худым, живо напоминал он Саше “постного архидиакона” из “Лета Господня” Шмелева; и когда он говорил “всё другим и ничего себе”, ясно было, что делает это он не от щедрости, а от бедности душевной, оттого, что не понимал, насколько богатыми и разнообразными могут быть проявления жизни и ее удовольствий; не понимал — и не принимал. Но, лишенный всякой способности чувствовать и сочувствовать тонко и глубоко, какой наделены иные люди, свое уродство он отлично осознавал и научился маскировать его перенятыми у других внешними проявлениями этих чувств, чужими возгласами и фразами, но голос его оставался одинаково безразличен и в час радости, и в час печали. И, осознавая это свое отличие от большинства людей, больше всего на свете любил генерал наблюдать за проявлениями чувств у других, любил вытаскивать их наружу и проявлять, как умелый рыбак ловит рыбу на крючок. Благодаря этому-то он и достиг своей высокой должности: умению распознать чужие чувства или планомерно довести человека до их проявлений, до совершенного даже изнеможения, когда собеседник выкрикивал в отчаянии “Чего же ты хочешь!?” — а он ничего не хотел. Только пронаблюдать за тем, как далеко можно зайти. Свои же желания были у него ограничены и примитивны, и у еды он не слишком разбирал вкус, у вина ценил лишь возможность расслабить разум, а к женщинам был обычно холоден.
Эта и много других мыслей проносились в Сашиной голове, пока он пытался оценить и понять своего будущего собеседника. Они шли вдвоем наверх, в высокий, украшенный лепниной на потолке кабинет, который комиссар сейчас занимал: потолок покрыт был серой копотью от выкуренных там самокруток, а стены его, расписанные когда-то светлым узором с розами и ангелами, закрашены были на два метра от пола синей масляной краской. И Саша не знал, что не только он думает о комиссаре, но и тот, разглядывая его, дополняет его портрет разными чертами. И получает от этого, увы, куда большее удовольствие. Любуясь, наблюдал комиссар тонкие, пока что не лишенные мягкости и даже некоторой женственности Сашины черты, которые не успели огрубеть, наблюдал за налитой силой юношеской фигурой и пробегал по ней взглядом раз за разом, так что одна выдержка помогала ему сохранить обычный душевный холод. Саша этого не знал и прикусывал пухлые губы.
— Садитесь, — сухо бросил ему комиссар, и Саша сел. — Я вас пригласил к себе с одной целью: дать вам возможность послужить родине и помочь ей.
Саша смотрел с опаской и нарывался на ответный взгляд: прямой и пытливый.
— Я готов, — ответил он. — Если это только не будет сопряжено с угрозами жизни и благополучию других лиц. Мне бы не хотелось, чтобы на основании того, что я расскажу, пострадали бы невинные.
— Условия будете ставить в другом месте.
— Тогда я не…
Саша хотел встать и немедля выйти, но не смог: “Не выпускать”, — и из-за двери высунулся верх синей фуражки и лицо караульного.
— Садитесь, куда вы так побежали? Мы ведь еще не начали.
— Да я и так понимаю. Это из-за наших встреч?
— Совершенно верно, — кивнул комиссар. — Из-за так называемого литературного кружка, образовавшегося вокруг вашего друга профессора, с которым вы еженедельно обсуждаете творчество прямых врагов нашей власти. И, насколько мне известно, даже вовлекаете в обсуждения эти всё новых людей.
— Но я не вижу ничего плохого в том, чтобы обсудить чужие идеи! Тем более, что эти “враги власти” поднимают существенные вопросы и проблемы. Зачем выслали в революцию и после стольких талантливых умов, которые бывали даже лояльны вашей власти? Вы зовете себя властью освободителей, а сами так не терпите чужого мнения…
— Молчать! — рявкнул комиссар. — Молчать и слушать. Нам не нужны те, кто лживой речью могут снова ввергнуть страну в состояние войны. Потому что народ, только скинувший со своей шеи одно ярмо, не должен попасть в другую западню. А когда общественное мнение еще слабо, люди нуждаются в воспитании, в изучении марксистско-ленинской теории, а не лживых империалистических идей.
Саша замер: он мог поспорить, но не хотел злить комиссара и вызывать его гнев.
— Я, в конце концов… Вы хотели о чем-то попросить?
— Не попросить, товарищ Смирнов. Не попросить. Я никого здесь упрашивать не собираюсь. Однако, как понимаете (ведь юноша вы неглупый), мне нужен информатор. И отчеты, как можно более подробные. Без малейшей утайки.
— Но зачем? Вы и так знаете о встречах и, я больше чем уверен, следите за каждым из нас, так что, вздумай мы заложить бомбу у здания горсовета, сумеете предотвратить…
— Зачем — не ваше дело.
Саша замолчал снова, подыскивая слова. Сотрудничать? Писать отчеты, проще сказать, доносы на своих друзей и своего учителя? Нет, этого он делать не собирался и хотел пойти на принцип, чего бы это ни стоило. “Пусть даже и пытки, — пронеслось в его голове. — Не расстреляет же он меня сразу? А пару месяцев в камере пересидеть сумею. Да и не задержат же меня? Обвинения нет. Разве что сочинят что-нибудь на скорую руку”.
Но в целом не верилось ему, что можно так вот ни за что, ни про что посадить человека. Комиссар тоже воспользовался паузой чтобы встать, и ходил вокруг, не спуская с Саши глаз. Взгляд его из внимательного превратился в жадный; до того дошло, что сидеть под ним стало неуютно, и Саша ёрзал, как нерадивый ученик, пока на него смотрели цепкие серые глаза и ждали ответа.
— Скажу прямо: доносить на товарищей не могу и не хочу. Можете делать со мною что угодно: посадите, избейте, иголки под ногти можете загнать, — ответил наконец он, готовый показать, что может быть таким же несгибаемым и стойким, как первые коммунисты.
А ответом ему был смех! Правда, сухой и деревянный, точно не человек смеялся, а автомат. Саша недоуменно поднял взгляд и увидел оскал комиссара, сразу ставший хищным, и показавшиеся в этом оскале зубы.
— Мы не убийцы, и мучить вас никто не станет. Но думаю, вы сами скоро захотите сотрудничества, — и оскал сошел с него, а улыбка на растянутых губах осталась, тоже фальшивая, напускная. — А пока можете быть свободны.
И через пять минут Александр Смирнов, молодой учитель русского языка и литературы, покидал высокое белое здание с чувством собственной победы. Ему удалось не потерять в тяжелой беседе лица, хотя по вспотевшей спине и затылку до сих пор пробегал холодок.
Как оказалось, беседа была не окончена. Ей предстояло еще повторяться и повторяться в разных формах и с разными людьми.
— Брось ты свои эти встречи, Сашенька, — говорила ему назавтра рано поседевшая после смерти отца мать. — Они хорошим не закончатся. К нам вчера днем, когда тебя не было, снова управдом заходил. Говорит, чтобы мы внимательнее смотрели; что он тут ничего такого не допустит…
— Да ведь к нам и не ходит никто почти! Ну, Люда приходила день назад, и что? Я же ей просто пару учебников старых отдал! Учебники, мама, что он за чушь говорит, на самом-то деле?
— Всё равно, — умоляюще говорила мать. — Он говорил, чтоб не собирались у нас и не приходили. Говорит, и так из-за вас в районную управу таскали.
Саша закатывал глаза, обещал сам с ним поговорить, наскоро причесывался перед зеркалом и бежал в школу, где его уже ждали три десятка непоседливых третьеклассников. Но когда заходил в домоуправление, двери кабинета были закрыты, и секретарь Мария Петровна говорила строго, что там никого нет, и вообще, нечего сюда бегать, надо разбираться со своими проблемами самостоятельно.
