— Давай не сегодня, пожалуйста, — только и смог умоляюще прошептать Саша, ощущая, как горячая ладонь проходится по его спине — уже под рубахой и майкой, которые он задрал. — Я так не могу.

Однако он уткнулся Шевелеву в плечо, зажмурившись — а когда открыл, выключатель щелкнул и комиссар погасил свет, оттаскивая его к постели и нетерпеливо раздевая.

Ночь ещё не опустилась на город до конца (время стояло летнее), и в комнате установился сумрак, который не дал бы с улицы разглядеть то, что происходит за окнами, но не мешал рассматривать комиссару желанное тело, любоваться им, чувствуя, как краснеет Саша при каждом откровенном замечании. Но он оставался пока достаточно нежен, накрыл губами его причинное место, порождая быстро угасший протест, и заодно двумя пальцами опробовал вход, который тут же рефлекторно сжался.

— Боишься?

Саша кивнул, утыкаясь в подушку. Сперва он вроде бы и готов был позволить делать с собой что угодно, но едва Шевелев попробовал толкнуться в желанное узкое отверстие по-серьёзному, последовал вскрик, и Саша вырвался.

— Больно, — пожаловался он. Шевелев гладил его по пояснице, уговаривал расслабиться, но Саша успел совершенно отвыкнуть от того, что происходило между ними когда-то, а может, и не умел. Второй раз тоже дался со всхлипыванием, и комиссару стоило труда удержать его. Он, естественно, доставал вазелин, купленный ещё днем и пользовался им, но Саша так болезненно вздрагивал, что пришлось пожалеть его: медленными толчками насадив его на себя ещё пару раз, он тут же дал себе волю расслабиться и кончить. Строго говоря, его возбуждало обладание и то, как Саша остается лежать на месте послушно, пусть и вздрагивая, и за это он был благодарен донельзя, и потом долго его ласкал, накрыв его естество рукой, чтобы и мальчик запомнил что-то приятное о первой близости. Он пообещал, что потом не будет так больно, потом он привыкнет, и Саша кивнул, соглашаясь, но всё ещё нервно вздрагивая.

========== Альтернативный вариант 2 (после главы 6) ==========

Саша лениво зевнул. Комиссар ушёл, что здорово успокоило само по себе — а ещё он понял, что привык к этому месту и уходить бы не стал. Правильно Шевелев говорил ему: должен ещё благодарен быть за укрытие в эти времена. Волновало единственное — как там мама и брат; остальное, если вдуматься, было совершенно всё равно. Он забрался на диван, укутался в одеяло и уснул крепко: сейчас, когда за окном свистел холодный северо-западный ветер, это было особенно приятно. Скучно только было: день кончался быстро, за ним наступала темнота, а свет включать так и запрещалось — он и сидел тихо, как мышка; одно развлечение — прислушиваться к шагам на лестнице за дверью и гадать, что дальше будет. Комиссар, как нарочно, пропадал подолгу. В последние дни, как казалось, ему вовсе дела не было до Саши, и он был в иных заботах, напряженный и злой. Появлялся он ненадолго, редко, и казался ушедшим в себя, Сашу гладил и то рассеянно, хотя прежней нежности не растерял — то есть причина таилась не в том, что он наскучил ему.

— У вас на службе дела плохо идут, да? — переспросил как-то Саша, дивясь собственной дерзости. Он тут же пожалел, что вообще решился открыть рот: Шевелев нагнулся к нему, и почувствовался крепкий запах не вина даже, как обычно, а водки или, может быть, просто спирта.

— Я на своей службе поумнее многих буду, — вальяжно ответил он. — Так что не дождешься.

— Я и не жду… Я не этого жду. Просто думал, может, вы отпустите меня? Очень тут опасно.

— Что, за окном кого-то видел? — неожиданно оживился комиссар. — Следят за квартирой?

— Я даже и не пойму, если следят, — вздохнул Саша.

— Ну отчего, — милостиво ободрил его вдруг комиссар. — Вон смотри, — он кивнул наружу, в окно, в сторону арки, что вела во двор. — Если на той стороне улицы увидишь, как днем там стоит подолгу машина чёрная, значит — следят.

— Не замечал такого. Зато на лестнице вчера кто-то ругался и бегал целый день туда-сюда.

К этому комиссар отнесся презрительно.

— Вот невидаль. Там каждый день ругаются. Дом-то большой, не один ты живешь.

— Я по матери и по брату скучаю. Как там они? — признался наконец Саша.

— Ничего особенного. Живут как жили. Матушка гардеробщицей устроилась в театр, братец третью четверть оканчивает. В авиамодельном кружке, говорят, делает успехи.

— Как здорово! — Саша чуть не захлопал от счастья. — А можно им письмо написать?

— Этого вот не стоит пока. Погоди, не время. И долго ещё будет не время. И сам тайком от меня не вздумай на почту бегать: навредишь им, понял?

Осталось только сокрушенно кивнуть, поддаться на очередное “иди сюда” и забраться на диван, где нельзя было ни лечь, ни сесть, не прижавшись к Шевелеву. Тот гладил его по плечу, спускал постепенно руку ниже, под рубаху, гладил грудь, уделяя время соскам, что Сашу особенно смущало, потом притягивал к себе, заставляя прижаться.

— Хочешь сверху?

Саша смущался. Он в принципе не особенно хотел, неважно, сверху или снизу. Шевелев истолковывал это по-своему.

— Значит, как обычно, — и укладывал его на диван, сам отходил ненадолго на кухню, где в шкафчике хранился вазелин. Просил встать на колени, и поза казалась отвратительной и унижающей, пока он не почувствовал один раз поцелуя, сухого и горячего, над ямочкой на пояснице. Два узких пальца побеждали сопротивление мышц: само ощущение от того, как они гладят область вокруг заднего прохода, была неприятной, но сопровождалась плавными ласками в другом месте, так что неудобство можно было терпеть, пока растягивающее ощущение не перерастало в боль и Саше не начинало казаться, что что-то сейчас порвется. Резкое грубое движение, с каким комиссар насаживал его на себя, временно прекращалось — он давал отдохнуть. Убеждал, что Саша однажды привыкнет, и больно не будет, даже приятно. И сейчас тоже может быть приятно — только не надо противиться и отталкивать его, надо, наоборот, расслабиться и раскрыться. Саша слабо оседал в его руках, давая овладевать собой. Комиссар подавался вперед, низ живота обжигало болью, но при каждом грубом толчке просыпалось нечто, похожее на смутное удовольствие, которое угадывалось пока слишком слабо за резкой болью.

Шевелев видел, как мальчик вскрикивает от боли, нервничает и еле переводит дух, что хоть и казалось трогательным, ничуть не останавливало. Он поглаживал его собственный член, обхватывал сильнее, чувствуя, как тот непроизвольно тоже толкается вперед, трется нежной головкой о его грубую ладонь, тихо улыбался и давал кончить — мышцы в этот момент немного расслаблялись, и он позволял войти в себя до упора. Стройное тонкокостное сложение и нежный, но четкий овал лица, остренькая мордочка с тонкими, но красиво очерченными губами — всё это так разительно отличало его мальчика от остальных, что он стал, наверное, первым, чем Шевелев хотел обладать без остатка и чем не был готов делиться ни с кем. То, что должно быть и оставаться его собственным. Здесь он ни перед чем бы не остановился. Он больно кусал губы мальчика, делая их ещё краснее, вжимал в себя, позволяя себе тоже расслабиться и кончить, и держал так некоторое время — высший миг блаженства, примирявший со всем — и с жестокой действительностью, и с бедностью его остального существования. В эти моменты у комиссара появлялась цель, и видел он её очень хорошо. Уйти ему он никуда не позволит. Оставит при себе навсегда. И мальчик тоже привыкнет, должен привыкнуть. Поддается же он на ласки. И ласки эти дарить становилось вовсе не сложно. Хоть он и не сказал бы, что полюбил его (это чувство вообще казалось комиссару неведомым и слишком высоким), но он вполне его обожал и был готов целовать всего, пусть и сдерживался. И обожал он его целиком, от ямки между ключицами до кончиков пальцев, до той части тела, которой Саша и сам вообще старался не дотрагиваться, а уж когда комиссар, склонясь, накрывал его ртом и целовал, то силился оттолкнуть.