— Да я же вовсе не хочу расставаться! — воскликнул Саша.

Шевелев замер с прежним недоверчивым выражением. А потом ответный взгляд оказался таким, будто темное из-за туч небо наконец осветило солнце.

— Да? — спросил он негромко.

Саша кивнул и вместо всяких слов вложил свою ладонь в его, тут же цепко ухватившую.

— Ох, Сашка. Я же тебя сейчас не отпущу.

— Зря сделаете. Я бы сходил вам купил чего-нибудь, хоть из продуктов, например.

— Да не надо, — силился выговорить он из-за вновь накинувшегося приступа кашля.

— Вы врача вызывали? Что он сказал?

Шевелев только головой помотал.

— Я вызову тогда, — порывался встать Саша, обнаружив вдруг, что рука комиссара лежит на его колене: он опустил взгляд, и Шевелёв провел ею, будто гладя, но не убрал, все ещё комкая край брючины возле шва.

— Не надо, я сам…

— Вы же подняться не можете!

Этого обвинения в слабости комиссар не смог стерпеть и действительно вдруг поднялся, пусть и не без усилий. Отбросил старое засаленное одеяло, под которым, как оказалось, лежал все в той же одежде, в чем Саша не преминул его обвинить:

— У вас даже сил раздеться не было!

— Ещё чего. Я всегда так сплю, потому как холодно. И привык, — сварливо отозвался тот.

— Раньше я за вами такого не замечал, — возразил Саша.

Оба помолчали немного, и комиссар начал неуверенно:

— Ты это точно решил?

Руку Сашину он взял крепче и сильнее, не отпускал. И Саша, конечно, прекрасно понимал, что за “точно решил”, но сейчас решил твердо поставить бывшему комиссару несколько условий. Шевелев же ему их ставил в своё время? Ставил, и ещё как, и в наручниках держал — Саша же такого себе позволить не может. Но твердо скажет, что, во-первых, никакой грубости в общении не потерпит, и никакого разгильдяйства на работе, и чтобы возвращаться домой вовремя, и помогать друг другу — а уж потом, если они уживутся, то и продолжить. Он ведь понимал чувства комиссара. И, что немаловажно, принимал их. Они даже перестали через призму лет казаться ужасающими и обрели какой-то приятный ореол: когда мир был другим, сам он был молод, желанен, когда жизнь только начиналась, и столько было впереди путей, многие из которых, кстати, этот лежащий перед ним больной человек и перечеркнул… А всё же он не держал на Шевелева зла. Сложилось-то всё, в конечном счете, не так уж плохо: за решетку он не попал, не скитался, устроился на новом месте неплохо.

— Я точно решил, — кивнул он. — Но с условиями. Во-первых, не пить. А то у вас вон, целая батарея вдоль стенки и под кроватью… недопитое. Во-вторых, если такое случится, то всю получку — мне. Что вы смеетесь? Я буду давать, сколько нужно, ну, и на рынок будем вместе ездить. В-третьих…

И он замолчал. Хотел сказать, что рукоприкладства тоже терпеть не будет, но не стал. Может, оба они изменились?

— Ещё, может, что-то? — смешливо предположил Шевелев. Его явно позабавило, как этот вчерашний, по его разумению и памяти, мальчик ставит ему условия.

— Там посмотрим. Может, и ещё что-то появится, — серьезно закончил Саша. — Я по вам скучал. Думал, как вы и где вы.

— Правда?

Он кивнул и едва не задохнулся: так резко и с силой комиссар прижал его к себе.

И они отправились к Саше домой прямо сейчас — по крайней мере, Шевелев собрал в сумку часть вещей, которых и было-то совсем немного. Саша тут же вспомнил, что хотел врача, и остался при прежнем намерении; но раз уж комиссар не согласился на вызов «Скорой», твердо условился дойти с ним хоть до дежурного доктора в поликлинике. Обратный путь весь прошёл в разговорах: Саша взахлеб рассказывал, сколько всего с ним произошло, пока Шевелев выспрашивал с неподдельным интересом, о себе рассказывая мало и обрывочно. С ним и без слов многое было понятно, и Саша из деликатности не лез: думал, что ему могут быть неприятны воспоминания. До его дома комиссар держался молодцом, но подниматься наверх не стал — выдохся, и сердце, и дыхание его подводили, из чего Саша ещё раз убедился в правильности своего намерения и потащил-таки его к врачу — хотя бы ради больничного. Они возвратились назад, по пути купив в аптеке какой-то прописанный доктором порошок, Саша сделал ещё один визит на прежнее место жительства, чтоб притащить оставшуюся часть вещей, а потом настал вечер — их первый за десять с небольшим лет вечер вместе.

— Хорошо у тебя, Саша. Точно ты один живешь?

— Я всё стараюсь поддерживать, как при маме было, — вздохнул Саша. Он потянулся к Шевелеву ещё раз обняться, тот поднялся в ответ. — Вы ещё и не разделись! — обвинительно сдвинул брови он.

— А ты меня раздень.

— Шутки ваши, — проворчал Саша. — Снимайте, снимайте. Вашу спецовку и рубаху выстирать надо.

Остаток вечера провели рядом: Саша сидел подле низкого дивана, пока комиссар приобнимал его за плечи, иногда наклоняясь, чтобы прижаться — то утыкался в макушку, то прижимался к щеке.

— Пожалеешь ты о своем решении.

— Не пожалею. Столько лет один пробыл.

Шевелев кивал. Он ведь понимал, что это значит: что в каком-то смысле тот прежний мальчик Саша так и не смог от него сбежать. То впечатление оказалось ярче любых последующих. Он ждал его и лелеял в памяти, хотя многое в ней оказалось замарано страхом. А теперь страх пропал — осталась одна прежняя запретная притягательность. Ну, сам-то Шевелев точно мог сказать, что ему нравилось. Нравилось прежнее очарование, которое из полудетского превратилось в мужское. И он решительно не понимал, что можно найти такого в нем самом в ответ, кроме, может, прежнего властного обращения, привычки к которому он не растерял. Но он ведь сам не помолодел, и потерял и прежний пост, и работу, и вообще приобрел клеймо на всю жизнь, из-за которого многие от него шарахались, а этот вот — почему-то тянулся. А потому он до сих пор ревновал из-за этого недоверия и твердо намеревался сам ставить условия. Он бы сегодня, наверное, увеличил свои притязания и дальше, но выпитое лекарство оказало действие и он, усталый, уснул.

***

— Снова ты всё разбросал! — Саша не уставал бороться с привычками своего комиссара, и давно бы уже счел их невыносимыми, но прибираться после него, неизменно раскидывавшего везде свои вещи — от одежды до окурков — не было неприятно, и ему пришлось смириться, равно как и с тем, что больше условий в конечном счете ставил Шевелев, а не он сам. У него осталось умение “прогибать” под себя в нужную сторону, действуя где прежним комиссарским тоном, где убеждением. И довольно скоро дал понять, что никакой дружбы и никакого товарищества, о которых мальчик мечтал, не выйдет, и получится всё то же, что и раньше, и одному придется подчинить себя желаниям другого. Скоро склонил он Сашу и к тому, чего тот побаивался и помнил, как вещь болезненную. Сашу немного спасало то, что он работал меньше, и смена Шевелева кончалась позже, так что тот приходил домой, когда он успевал отдохнуть и что-нибудь приготовить; но в целом спасало ненадолго, и никакие отвлекающие занятия не помогали.

— Что это?

— Суп.

Шевелев положил руки на пояс своему мальчику, подойдя сзади. Не прижался, но подошел достаточно близко для того, чтобы у Саши по спине прошла дрожь испуга и предвосхищения. “Сейчас начнется”, — стало понятно ему.

— Бросай его, хлебом поужинаем. Кефира я купил.

Саша с обидой повернулся.

— Дай я закончу хотя бы!

Стоило снять кастрюльку с плиты и попробовать сесть за книгу, как мужчина вновь оказался рядом, и жесты его были вполне собственническими — теперь он провел ладонью по груди, гладя её, поднял за ворот рубахи, что было даже грубо, заставил встать на ноги. Саша подчинился, привставая медленно, неловко, будто бы с неохотой. Внутри что-то сжималось.

Шевелев с удовольствием куснул его за губы, чувствуя их теплую податливость, провел рукой по груди и дальше, до промежности.

— Поверить не могу, что ты все десять лет был один, — прошептал он как бы самому себе, смотря, как мальчик пожимает плечами; он ему верил — судя по робкому ответу, мальчик остался всё тем же и побаивался — и это возбуждало. Шевелев заставил прижаться к себе, с удовольствием вдохнул запах тела, хоть он и стал совсем мужским — но весь облик хранил прежнее, мягкое, удивительно тонкое что-то, что так поразило его в первый раз в тридцать шестом.