Шли так долго, часа три, устроили недолгий обед и поднялись снова — точнее, комиссар приказным тоном велел собираться и топать дальше. Саша постонал для вида. Он хоть и не понимал, к чему тащиться в самую чащу, когда и здесь шанс встретить грибников или охотников был совсем мал, рад был подчиниться и чувствовал, что Шевелев рявкнул на него по-доброму. Лес окружал их со всех сторон, Саша пару раз осторожно справлялся, отыщут ли они дорогу назад, хотя видел компас в руках своего комиссара и то, как Шевелев делает периодически пометки в своём блокноте. Иногда попадалось поле: говоря откровенно, по распаханному и заросшему высокой травой пространству было идти ещё тяжелее — приходилось делать шаг нарочно шире, чтобы переступать борозды. Саша, впрочем, не жаловался. Солнце уже перевалило за середину неба, но до горизонта ему было далеко. Можно было радоваться неспешно наступающему вечеру, тому, что идёшь рука об руку с тем, кто заботливо поддерживает тебя под локоть, изредка спрашивая, как нога, да и в целом природа успокаивала, умиротворяла, живо напоминала Саше деревенское раннее детство.
— А с тобой можно иметь дело. Другой бы уже застонал, а ты всё ничего.
Саша фыркнул обиженно.
— Какого же ты мнения обо мне!
День казался пропитанным солнечным светом и ожиданием чуда; впрочем, Саша был скорее материалистом и пришел сейчас, шагая и думая, к тому выводу, что чудо — это то, что они отыскали друг друга, не расстались навечно, спаслись, выжили, хотя могли бы… Страшно было подумать. Он легонько сжал его руку, и комиссар живо обернулся:
— Что?
— Скажи, как прекрасно, что мы друг у друга есть? И ты изменился. Когда-то давно мне казалось, что никого страшнее тебя мне в жизни не встречалось, а теперь?
— Ты любого ангелом сделаешь.
— Скажешь тоже. Нет, ты поменялся тоже.
— Не слишком.
— Но теперь ты ведь не поступил бы как тогда, когда вызывал меня для допросов? После того, как ты служил им, а они тебя посадили…
— Я никого не виню, хороший мой, — серьезно ответил комиссар. — Во всём сам виноват.
— Ты что, взятки брал?
— Ох, так и дал бы тебе по морде за такие слова обидные. Но не буду. Жаль твою морду портить. Как я тебя целовать-то буду, с разбитой рожей?
— Ну, сразу и разозлился, — посмеялся Саша над ним.
— Нет, я служил ревностно. Но боюсь, слишком бездумно. Этот урок я для себя вынес: нельзя только исполнять приказы. Надо быть глубже, надо сильнее вдумываться, доискиваться до сути дела.
— По-твоему выходит, надо было служить ещё ревностнее? Да уж куда больше тебя-то! — вскричал Саша.
Шевелев стоял на своём.
— Не хочешь признавать ошибку.
— Отчего? Свою ошибку признаю, — сказал он мальчику.
Тот не нашёлся, что ответить, потом возмутился:
— Они же тебе жизнь сломали!
Но комиссар ничего не ответил — разве что непроницаемо улыбнулся, глядя на него. Кое-что взамен он всё же получил, и, возможно, это был самый большой выигрыш в его жизни. Получил то, что стало дороже всякой власти — чувство, причём ответное.
Они отправились дальше. Пересекли поле, снова углубились в лес — сперва идти было тяжело, и Саша подумывал попросить остановиться-таки на ночлег и пожаловаться на стертые ноги, но комиссар, точно чувствуя, сказал, что предстоит последний рывок — и точно, через четверть часа вышли к просеке, правда, старой, начинающей снова зарастать порослью. Через час снова свернули в глубь леса. Саше передвижения казались абсурдными, но он успел немного отдохнуть и, несмотря на всю накопившуюся усталость, был просто рад идти рядом — он безотчетно верил своему комиссару и знал, что тот бросит его разве что в случае собственной смерти. Так что идти стало легко, хоть рельеф, напротив, чуть повышался. Лес был тёмный, совсем глухой; подступал вечер. Сотню раз можно было установить палатку в другом месте, но Шевелев тащил его сюда за собой не напрасно. Скоро между темными до черноты стволами мелькнул свет. Они вышли к берегу. Довольно высокий, метра три, с торчащими обломками скал, он спускался к неширокой тихой заводи. Пики елей отражались в нём, небо постепенно становилось сиреневым, переходя в темноту, и виднелись первые бледные звёзды.
— Красиво, — выдохнул Саша, постояв на берегу и не давая себя увести. — Лесное озеро.
— Это не озеро, заводь. Там дальше течет речка. Но тут тихо и нет никого.
— Тут встанем?
— Если хочешь. Но там, чуть подальше, есть лесная избушка, если ты замёрз.
— Всё ты продумал. А если там кто есть?
— Она охотничья — а сейчас ещё не сезон.
— Нет уж. Я надеялся, ты и без печки меня согреешь, — и Саша обвил руки вокруг его шеи, проникновенно глядя в глаза.
Комиссар подхватил своего мальчика на руки, крепко сжимая, вдохнул его запах, еле удержался, чтоб не уронить его прямо здесь на мох и мелкие иголки. Они отошли немного вглубь — так, чтобы противоположный берег и воду всё же было видно — и поставили палатку. Саша натаскал больших еловых ветвей, набросав их с наружной стороны, чтоб замаскироваться надёжно, а потом устроился внутри, едва комиссар успел расстелить покрывало. Он лениво зевал, смотря через откинутый полог на заводь, и наблюдал за Шевелевым, который суетился рядом. Скоро потянуло дымом и рядом разгорелся небольшой костер — больше для атмосферы в надвигающихся сумерках, чем для приготовления еды, тем более, что у него и чай был с собой в термосе. Саша выбрался ненадолго, посидел с ним, погрел руки и снова лег.
— Я так устал, что даже есть не хочу, — заявил он.
— Спи, я приду сейчас.
Часа два он, должно быть, проспал и в самом деле крепко, но стоило зашуршать веткам, очнулся. Снаружи на лес опустилась полная тьма.
— Это я. Испугался?
Саша встретил его поцелуем, скорее наугад по привычке в темноте отыскав его губы.
— Костер затушил?
Шевелев только посмеялся и уронил его на покрывало. Придавил собой — он знал, что его мальчик это любит. Объятия быстро перешли от мягких к крепким, стремление к близости, физической и любой другой, заставило быстро остаться без одежды. Комиссар смотрел, как светлеет еле заметно в темноте кожа мальчика, гладил плечи руками, спрашивал, не холодно ли, грел их. Саша обвил его за пояс ногами. Комиссар мог чувствовать, как упирается ему в живот горячее желание его мальчика, и он зажал его между их телами вместе со своим, чтобы они касались друг друга, обхватил ладонью — Саша послушно поддавался. Он хотел этого, хотя действия комиссара всегда казались ему полными излишней откровенности. Комиссар потискал его за мягкое место, после чего, обхватив ладонью естество мальчика, уже нажимал двумя пальцами на его вход. Саша вывернулся, принимая позу удобнее, подставляясь.
— Может быть, хочешь сверху? — уточнил комиссар.
— Нет. Так нам обоим будет приятно, — ответил Саша.
В этой позе близость уже перестала быть для него болезненной, и горячий толчок, с которым проникла в него чужая плоть, показался желанным, захватывающим дух, болезненным, но сладким, и он громко простонал. Стоны можно было больше не сдерживать, и он позволил себе вскрикивать шумно с каждым новым резким движением своего комиссара. Шевелев подавался вперед, упираясь в его бедра и проникая чуть глубже каждый раз. К тому же он так приятно проводил рукой по его члену, по низу живота, прижимая к нему ладонь и делая толчки ещё слаще и мучительней. Неудивительно, что Саша выплеснулся почти сразу, и нескольких минут не прошло. Что ж, впереди была вся ночь и весь следующий день.
Что до комиссара, то он радовался, что мальчик может наконец отпустить крик и дать чувству волю, хотя вначале тревожился и хотел остановиться, уговаривая себя только тем, что иначе мальчик бы, помимо всего, вырывался. Но нет. Тут они действительно принадлежали только друг другу, отдавались без остатка, наслаждались каждым прикосновением. Каждый раз, когда губы мальчика находили его, он встречал их ответным жадным поцелуем, чувствовал приближение, несмотря на стоявшую в палатке тьму. Комиссар и так был счастлив — день удался, день прошел рядом с мальчиком, и вечер, и ночь тоже будут проведены с ним… Но он ощутил нечто ещё большее, совсем захватившее его дух, когда ему в губы прозвучало еле слышное “Люблю”.
