— Ну, и как это произошло?

Саша метнул гневный взгляд на Шевелева, приказывая молчать — тот отступил и сдался.

— Вы, товарищ, кто? Родственник?

— Нет.

— Стало быть, в больницу не поедете.

— Нет, я с ним поеду!

— Не поедете, потому что вы не родственник.

— Я из парткома… Проведать пришел.

— Ясно, — ответил врач. — Конечно, из парткома. Взял и зашел, как к себе домой, проведать товарища. Теперь в ваших встречах намечается перерыв самое меньшее на месяц, а молодого человека я забираю с собой: нужно сделать рентген и проверить, не вывихнута ли кость. Вам посоветовать, что в следующий раз делать, чтобы таких последствий не наступало?

— Не надо! — взмолился Шевелев. — Я и так знаю!

— А знаете, так почему не делаете?

Тот смутился в кои-то веки.

— Как будто мало я вас таких видел на своем веку: один стоит возле другого, оба бледные и оба ничего, ну совсем ничего такого не делали.

========== Часть 10 ==========

Они с доктором уехали, а Шевелев остался у подъезда — стоять и размышлять о случившемся; его мучило отвращение к себе. Опрометчивое приглашение своего мальчика он решился проигнорировать — ему казалось разумным дать Саше время на размышление. Он вернулся к себе, в череду деревянных домишек, лепившихся друг к другу на узкой темной улице, идущей вдоль окраины города. Один такой домишко он делил ещё с тремя соседями и не хотел вызывать вопросов поздним приходом.

Ближе к вечеру Саша вернулся-таки домой и, к полному ужасу Шевелева, вышел завтра на работу. Конечно, узнал он об этом не сразу, а к вечеру, когда его мальчик вновь показался на пороге злосчастного упаковочного цеха. В этот раз бывший комиссар заметил его издалека и, подавив желание броситься к нему бегом, сменил шаг на быстрый.

— Ты с ума сошёл! — зашипел он. — Зачем ты…

Но мальчик был настроен продемонстрировать свою полную силу и самостоятельность:

— Вас только оставь на день, полный бардак настанет, — и он нагнулся к очередному ящику, брошенному на пороге.

— Куда? Не смей, я сам, — Шевелев перехватил у него этот ящик, впрочем, совсем лёгкий, и увещевающим тоном прошептал: — Полежал бы дома, поберегся.

— Не хочу брать больничный.

— Да? А за отсутствие тогда тебе что будет?

— Один день я закрою справкой из больницы. Или нет, постой. Я не стану её относить. Там же указано будет…

Шевелев отвел его в сторону, за угол, чтобы их беседу нельзя было наблюдать со стороны цеха, и, взяв его руки в свои и гладя, попросил:

— Отнеси. Главный инженер всё равно думает, что тебе устроили тёмную.

— Да?

— Он мне сказал вчера.

К его счастью, описанную в справке формулировку сложно было прочесть не слишком сведущей в медицине секретарше, и она, разобрав “что-то про кишки”, пришла вместе с Сашиным начальником к выводу, что у товарища Смирнова на фоне нервных переживаний обострилась язва. Правда, дело пошло дальше, и Сашу попросили хотя бы указать на тех, кто мог его избить — что он честно сделал, избегая упоминать своего комиссара, и нарушителей обещали перевести в другое место. Шевелев, хоть и не был наказан выговором, определенные мучения всё же испытал — когда оценил совершённое трезво. Он порывался подойти к Саше, но сделать этого на виду у всех не мог, и вообще не хотел бросать на своего мальчика никакую тень и ничем не выдать их связи; не хотел даже попросить его как-нибудь ждать себя в сквере через дорогу от заводской площади, потому что и там полно было любопытных глаз. Один раз удалось поговорить, когда он будто бы в доказательство того, что закрыта норма выработки, повел Сашу на склад, а оттуда — в маленькую подсобку. Там он мог наконец открыто взять его за руки и гладить их, наслаждаясь уже тем, что никто не мешает им и сам мальчик ему не противится.

Саша тихо вздохнул.

— Что?

— Странно ведете себя. В общем, как и всегда. Будто бы хотите забыть обо мне, а будто — и нет. Хотя выдержке вашей можно позавидовать.

— Ты, Саша, думаешь, что я очень стойкий, а я ведь, как оказалось, самый что ни на есть слабохарактерный, — покаялся он. — Пошёл на поводу у толпы, и у кого?

— Это и с более выдающимися людьми, чем вы, случается, — утешил его Саша.

В ответ на это комиссар только и смог, что стиснуть его руку ещё крепче, так, что мальчик её вырвал, ойкнув.

— Как я могу о тебе забыть? Меня это каждую минуту терзает.

Он мог бы сейчас, наверное, долго, откровенно и более чем искренне расписывать, что память о своём мальчике была в его жизни единственным светлым пятном, которое он вспоминал, когда настали чёрные дни, но не стал: обстановка к тому совсем не располагала.

— Так что ж не заходите? — спросил Саша. В полутьме едва видно было его непонимающую улыбку.

— Не хочу тебе надоесть и стеснять не хочу. И потом, у тебя жизнь впереди, у тебя будет семья, девушка…

— Таня-то? Ох, бросьте. Вам рассказали, что мы встречаемся, а вы и рады верить. А это только в шутку так говорят, потому что мы одно время ходили вместе на вечерние курсы.

Шевелев ощутил ни с чем не сравнимое благостное облегчение, почти счастье, услышав эти слова.

— Ты тоже брось это свое “вы”. Теперь ты надо мной начальник.

Саше это польстило, хоть он и отнекивался. А потом он наклонился к его уху совсем близко и уверенно произнёс:

— Переезжай ко мне. А то на тебя твоя бывшелагерная среда дурное влияние оказывает.

— Я так не могу, — отказывался Шевелев, и Саша с удивлением понял, что тот, похоже, смущён.

— Скажи, что бабу нашёл с отдельным домом.

Предложение так по-простецки солгать Шевелева позабавило, и он едва не расхохотался в голос.

Оба вышли и из подсобки, и со склада, а на другой день комиссар и впрямь переехал к своему мальчику, и пытался, конечно, устанавливать свои порядки: выходить из дома в разное время, чтоб являться на проходную не вместе, возвращаться разными маршрутами, приучать своего мальчика к той же чистоте, к какой привык сам, и не отпускать на занятия в спортивную секцию под предлогом поберечься. Саша сопротивлялся с переменным успехом: характер у него как был, так и остался довольно мягким, и он даже любил моменты, когда комиссар покрикивал на него — теперь это казалось совсем не страшным. Ссоры у них выходили короткие, потому что или один, или другой стремились уступить; но первое время случались часто, начавшись ещё с того, как комиссар зашёл к нему, обводя Сашино небольшое жилище взглядом.

Когда ему случилось забежать сюда первый раз, он толком и разглядеть ничего не успел, и беспорядок отнес на счет несчастного случая: мальчику было дурно, тут не до чистоты. Но теперь ему становилось ясно, что это, похоже, естественный образ его жизни. Можно было и самому догадаться: пока жива была у его мальчика мама, чистоту ещё хоть сколько-то удавалось поддерживать её стараниями и уговорами, но после посуда, очевидно, мылась по мере необходимости, а пол подметался разве что когда грязь становилась совсем уж неприличной. Само собой, Шевелев немедля принялся наводить здесь порядок, чем сильно Сашу смущал: тот то и дело протестовал, тем более, что первые пару вечеров Шевелев не был настроен позволять ему даже подниматься с постели.

— Чем ты там шумишь? — тревожно спрашивал он, приподнимаясь, но не решаясь высунуть нос на кухню.

— Не смей подниматься! — рявкнул Шевелев так проницательно, точно умел видеть сквозь стены.

— Я всю смену на ногах проходил, а теперь “не смей подниматься”. Лишнего себе позволил он, а отдуваюсь за это я, — проворчал Саша, стыдя его, что было ответной небольшой манипуляцией. — И вообще, мне кажется, ты что-то там уронил.

— Всего лишь подвинул шкаф: хочу оттереть его сбоку.

— Сбоку? Кто его там видит-то! — простонал Саша.