— Мы вашу записку прочитали, — убеждающим мягким тоном начал было человек из парткома, — и хотели сказать, что полностью согласны насчет недопустимого нарушения дисциплины, и вы правильно сигнализируете нам о подобных случаях. Но на товарища Шевелева вы зря нападаете, он со своей стороны поддерживает её как может.

— Мы выговор, конечно, объявим всей бригаде, — заметил начальник. — Но вы в дальнейшем постарайтесь всё же с такими случаями сами разбираться.

— Только без рукоприкладства, пожалуйста, — поспешно вставил секретарь, явно видевший на своем веку не один и не два подобных “разноса”.

— Такая публика, — проворчал Сашин начальник. — Нет, он всё правильно делает!

— Конечно, — поспешно согласился человек из парткома.

Они постояли некоторое время друг напротив друга; повисла тишина. Саше от стыда хотелось сбежать, хотя час назад он себя не считал ни доносчиком, ни человеком хоть сколько-то мстительным.

— Ну, кажется, всё? Все могут быть свободны, — сказал секретарь. — Идите же!

Сашу просить два раза не требовалось, и обернувшись, он понял, что слова эти обращены к Шевелеву. Он поспешил уйти.

========== Часть 9 ==========

“Снова позорно бежал”, — едко произнес внутренний голос; возможно, то была совесть.

“Ничего не бежал! — возмутился Саша. — Просто… Пусть он остынет, а то снова сгоряча наговорили бы друг другу. Нет, я к нему подойду потом.”

“Из личного интереса?” — спросил тот же ехидный голос.

“Нет же! В парткоме сказали: говорите — вот я и хочу с ним поговорить”, — сказал себе он, не признаваясь, что беседовать хочет вовсе не о дисциплине в упаковочном цехе, а… Неужели утешить?

“Знать бы ещё, где он живёт-то”, — проворчал мысленно Саша.

Поджидать бригадира после работы тут же, у дверей, он не собирался, иначе встреча произойдет на глазах у всех, и пойдут расспросы. Если бы тот хоть раз задержался один в цехе или в раздевалке! Но упаковщики работали в три смены, и такой момент поймать никак не удавалось. Вдобавок после объявленного по его вине выговора заходить туда становилось боязно: Саша давно забыл бы о нем, но эта публика и в самом деле не склонна была забывать ему случившееся или прощать. То и дело приходилось ловить на себе настороженные взгляды и выслушивать “Чего пришёл? Опять докладывать?” — само собой, его слова о необходимости поддерживать порядок на производстве казались жалкими.

В очередной раз, точно запомнив, когда кончается смена у его комиссара, он вышел в цех: тот стоял полупустой, как всегда в пересменку, но в отдалении слышались голоса, доносившиеся из отдаленной двери, которая вела в подсобку, и Саша направился туда. Там устроено было одновременно нечто и вроде раздевалки, и комнаты отдыха для тех, кто работал по две смены подряд. Туда-то он и заглянул: Шевелева не обнаружилось, зато совершенно недобро глянул на него худой работяга с парой синих наколок.

— Чего надо? Что ты тут снова вынюхиваешь? — мигом окрысился он.

— Бригадира вашего ищу, — в тон ему ответил Саша, стремясь показать, что не особо его боится.

В этот момент в раздевалку вошли ещё несколько — пара рабочих помоложе и сам Шевелев.

— А его и искать не надо — вот он! — кивнул на него работяга в наколках, и тут же повернулся к Шевелеву: — Товарищ бригадир, этот тут опять выискивал у нас…

— Ходит и смотрит, про что еще написать, — поддержал другой, помоложе.

— Я просто хотел с ним поговорить, вот и искал, — огрызнулся Саша.

— Сейчас он с тобой поговорит, — кивнул работяга и вдруг подошел к Саше, хватая его за ворот синей спецовки.

Саша оглянулся, пихнул его в грудь: наверное, с одним бы он справился, но Шевелев уже широкими шагами приближался сзади. И что было хуже всего, понял Саша, что тот нетрезв. Нет, на ногах он держался твёрдо, но в глазах загорался шальной, знакомый ему огонь, да и тащило водочным перегаром ещё от порога.

— Пусти его, я сам.

— Давай, генерал, разберись с ним, — неожиданно поддержал его сзади другой, выдавший, очевидно, лагерную кличку Шевелева.

— Я пока схожу дверь подопру ящиками с той стороны, — отозвался третий, моложе других и смешливее, явно воспринимающий всё происходящее как забавное представление: зарвавшегося начальника учили жизни.

— Да не надо, — вяло отозвался Шевелев.

Ему не хотелось устраивать это самое “представление”, но и упасть в грязь лицом, повести себя мягко тоже не мог: с его публикой надо было уметь вести себя твёрдо, поставить раз и навсегда и показательно отомстить обидчику. Саша тоже понял это и затрепыхался в его руках.

— Пустите! Что вы… — он заглянул с надеждой комиссару в лицо. — Вы с ума сошли!

— Так я припру дверь? — не отставал молодой. — Потом скажу — оно само упало. А то этот крик подымет, народ может сбежаться.

Работяга постарше ему кивнул, мол, беги, делай, и обернулся к Саше, пообещав:

— Сейчас он тебе рожу-то разукрасит.

Комиссар фыркнул и оценивающе оглядел Сашу: улыбка у него была знакомая, скалящаяся.

— Я… Лучше.

Саша понял, что у него даже язык заплетается от выпитого (это было совсем нехорошо), и не мог понять, что вдруг эту улыбку вызвало. Может, он узнал его только теперь? Нет же, Шевелев узнал его давно, а теперь ярко вспоминал, подбодрив память выпитым, своего мальчика и их встречи. Как он слушался его тогда, как смущался, — стояло это перед глазами выпукло, живо, будто было вчера, и он откровенно не понимал, почему этот самый мальчик, недавно отдававшийся ему с покорностью, теперь превратился в этого почти чужого мужчину, и почему сопротивляется? Разве так должно быть? О, он ему всё напомнит.

— Я его сейчас выебу прямо здесь, в цехе, — пообещал он.

— Так ему, крысе, — поддержал его доходяга в наколках. — Давай, генерал. Я его за руки держать буду.

Второй рабочий прямо залился смехом.

— Что ты себе позволяешь! — прикрикнул Саша, и сразу сложился пополам от удара под дых. Колени подогнулись, он упал на пол. Руки и впрямь перехватили — может, он бы и вырвался, если бы недоброе обещание:

— Мы сейчас с Палычем во-он ту чушку втроем подымем и на ручонки твои уроним. Скажем, сам её пошатнул.

Шевелев приник к нему сзади, обняв за пояс: прикосновение могло бы быть желанным и интимным, если бы случилось не здесь, не на глазах у остальных. Саша обернулся к нему, глядя через плечо широкими от ужаса глазами, и понимал, что комиссар не остановится и за шутку происходящее вовсе не считает. Да для его комиссара и выхода другого не было: иначе он не смог бы скрывать давно вставший при виде своего дорогого мальчика член в штанах, а сейчас нетерпеливо терся о его крепкую задницу, дёргая штаны вниз. Пальцы невольно знакомым жестом потянулись ко входу в его тело: ему самому доставило бы большое удовольствие облизать их, потереть ими сжавшийся анус, приласкать его, но сделать этого он не мог. И не менее сильно захотелось взять его одним грубым движением, забыв обо всём, восполнив себе с лихвой все бессонные горькие ночи, что он и сделал.

И мальчик оставался послушен — кричать он не стал, хотя стонал невольно каждый раз, когда Шевелев овладевал им.

— Так, так… Молчи, а то все узнают, — приговаривал он.

Саша вздрагивал: похоже, он успел забыть, насколько больно давалась ему их близость. Он не ощутил ни как Шевелев позволил себе один раз огладить его бока и грудь, ни как тот выплеснулся в него с тихим рыком. Его снова трясло как в судороге. Не могла же боль и раньше быть такой нестерпимой? Или нет? Задний проход будто ножом резали. Ноги свело спазмом боли, особенно левую, которая болела и до этого. Теперь он если и хотел вырваться, не смог бы. Саша бессильно распростерся на полу. Ноги хотелось поджать к животу — но они не слушались.

— Ты его на память приложи башкой о стену. Чтоб запомнил.

— Не, не надо. Он тогда в медчасть пойдет и про побои напишет. А так — не пойдёт, — довольно хохотнул кто-то.