Вечер встретил его одиночеством: собрание затянулось допоздна, а после него стоило ещё пройтись по участку и проверить, всё ли в порядке; но всё равно такие поздние вечера Саша любил за их безыскусную простоту и ничуть не огорчался из-за того, что возвращается домой в одиночку. Успел на последний автобус — уже счастье, к тому же, вдоль Генеральской и старого кладбища, мимо которых пролегал его привычный путь, горели фонари, и было совсем светло и славно. Поднявшись к себе на верхний этаж, он наскоро поужинал и лёг спать, а наутро ни о чём не вспомнил. Но в неведении ему оставалось быть совсем недолго. Во-первых, едва только была торжественно пущена новая очередь, ему поручили следить за порядком в упаковочном цехе, но не перевели туда, а скорей товарищески попросили: только и требовалось, что заходить и справляться о данных по выработке, чтобы заносить в отчетность. Она вся висела на Саше — он слыл аккуратным, хоть и случались огрехи, и, по крайней мере, не пропускал ни дня: больничные брал редко, да и выпивать привычки не имел ни малейшей. Так что к бывшим сидельцам заходить ему случалось не раз. Обыкновенно он переговаривал коротко с местным мастером, спрашивал, нет ли каких проблем, если что, обещал сообщить в партком или помочь — не более. Иногда искоса посматривал на людей и видел, как потрепала их жизнь. На некоторых лежала печать давнего знакомства с уголовным миром, по другим он ни за что не угадал бы, через что им пришлось пройти; но их взглядов он не любил и особенно не всматривался. Может быть потому, что сам однажды едва не разделил их тяжёлую участь и до сих пор был на странном положении, скрывая прошлое ото всех. “Нет, нет, я был не такой, и дело давно заглохло, да и не дело это было вовсе, а так… Одно стремление припугнуть молодых и горячих. Не стали же объявлять в розыск и хватать”, — убеждал он себя. Но вслух говорил, что новый участок ничуть не хуже и, в целом, работают сносно, хотя с токарным цехом было их не сравнить, само собой.

Насчет этого с ним иногда спорили.

— Что, Сашка, двадцатое завтра?

— А?

— Получка завтра, говорю. То-то и посмотришь на эту гвардию. Перепьются все. На неделю загуляют.

— Вы думаете? — переспрашивал Саша у главного инженера.

— Я тебе как есть говорю: поглядишь, сколько выйдет.

Саша кивнул, а сам насторожился.

И впрямь, начальник участка, сам из “этих”, подошел к нему со странной, будто бы стеснительной улыбкой и сообщил, что завтра, скорей всего, его не будет, но отыскал оправдание, мол, приезжает к нему с севера ночью брат.

— И остальных не будет? — переспросил с просыпающимся холодным недовольством Саша.

— Я тебя умоляю! — тот даже обиделся.

— И у кого мне выработку брать?

— У бригадира моего спросишь. Привести его?

Саша смотрел с раздражением, отчего тот ещё сильней волновался:

— Или нет! Лучше он к тебе сам придёт.

— Нет уж, я зайду.

Что ж, чувствовать характерный запах выпитого накануне ему было не впервой, но если только они сорвут работу… Словом, он волновался.

Наутро было тихо — он успел успокоиться, но между делом спросил у мастера из соседнего с ними пятого цеха, как идут дела.

— Отгружаем потихоньку.

— А они? Принимают?

— Ну, помаленьку, — замялся тот. — Да и полежит твоя выработка у них — так ничего страшного. Пить-есть не просит.

Саша пошёл туда, торопясь; некстати напомнила о себе заболевшая нога, заставляя хромать сильнее обычного, но в цех он вошёл все-таки быстрым шагом и с порога окинул его глазами. По углам высились горы готовых к упаковке и отгрузке заготовок; валялось в углу несколько упавших и треснутых, негодных — так бывало часто, но в этот раз бросилось в глаза. Правда, нельзя сказать, чтобы в цехе совсем никого не было: народ там был, и стоял гомон голосов, перекрывавший шум от движущейся конвеерной ленты, однако при виде него рабочие всё больше отодвигались и отворачивались, пряча что-то поспешно. Саша успел увидеть предательски блеснувшую бутылку.

— Где бригадир? Бригадира ко мне! — позвал он, пытаясь перекричать стоявший там гам. Саша постоял некоторое время, безуспешно пытаясь его докричаться, потом сам прошел вперед. Парнишка-упаковщик махнул рукой куда-то в сторону, и Саша увидел бригадира, который стоял к нему спиной — держался он прямо и совершенно равнодушно, игнорируя крики. Он был высок, но возраст его выдавала легкая сутулость — не такая, какая бывает у людей слабых и привыкших расслабленно опускать плечи, а скорее горбинка, какая появляется, несмотря на выправку, у отставных военных. Нельзя сказать, чтобы он отворачивался намеренно, и даже наоборот, пытался помочь двум другим рабочим снять с накопившейся горы ящиков несколько, указывая, куда их поставить.

— Повернитесь, когда с вами разговаривают, — полный холодной ярости, произнёс Саша.

И тот обернулся. И замер на миг, хотя больше ничем себя не выдал. Потом чуть склонил голову перед Сашей.

— Я вас слушаю.

Сердце сильно застучало — совсем против Сашиной воли, но унять его было никак нельзя, потому что он увидел комиссара Шевелева — поседевшего и осунувшегося, но всё того же, с бесстрастным лицом и холодной полуулыбкой.

И тот увидел своего мальчика. Мальчик, конечно, успел за десять лет стать мужчиной, лишиться последней нежной неопределенности, что сглаживала его черты, но и так, с огрубевшим и несколько отяжелевшим книзу лицом, тот оставался хорош настолько, что внутри всё замирало. Шевелев не был уверен относительно себя — может быть, он так опустился и постарел, что мальчик и не узнает его теперь? Мальчик же стоял напротив него и был очень зол; утратившая всякое прежнее изящество его фигура тоже стала совершенно мужской и сейчас, надвигаясь, могла показаться угрожающей, но Шевелев не боялся ничего. Ему даже стало жаль его, и кольнуло сердце, когда он заметил, как мальчик хромает, чуть подволакивая одну ногу. Ему не хотелось выдавать себя ни нервным сглатыванием, ни облизыванием губ. И он, вдохнув сквозь сжатые зубы, кивнул Саше.

Мальчик его ничуть не был настроен выдавать их давнее знакомство.

— Вы себе что позволяете? Вся ваша бригада? Что это? Сколько вы ещё сегодня отливок расколотили? Почему вы себе позволяете пить на рабочем месте?

— Я стараюсь бороться…

— Я это укажу в отчете, вас в партком вызовут. Где результаты?

— Там на листке записано, сколько за сегодня отпустили. Идёмте, — и он, кивнув, сам прошел вперед.

Первый шок от встречи у Саши проходил. Его начинало нервно трясти, стоило задержать взгляд на лице комиссара, зато тот, судя по всему, ничуть не утратил прежней невозмутимости. Только теперь она казалась совсем уж бессовестной. Но учитывая то, что Шевелев к общему удовольствию всего цеха мог бы отпустить грязную шутку с намёком на прошлое и наслаждаться его гневом, повел он себя ещё спокойно… А всё-таки Сашу трясло: он едва смог забрать записку и поскорее вышел. Он твёрдо решил не закрывать на увиденное глаза и начал писать заявление, указывая в нём на полное отсутствие дисциплины и заводской брак, который случился по этой причине — делать это было легко, да и фамилию бригадира он знал прекрасно. Заявление это, переписанное пару раз, на белом листке утром легло на стол в парткоме и к председателю профкома, а заодно и к непосредственному Сашиному начальнику — действовать исподтишка он не хотел.

Ещё через пару дней вызвали его в кабинет при актовом зале, куда обычно вызывали распекать пьяниц или злостных любителей опаздывать. Там он увидел и своего начальника, и секретаря, и человека из парткома, возглавлявшего обычно комиссии — это был тоже начальник участка, давно ему знакомый, и он кивнул ему. А прежде всего он увидел, конечно, Шевелева — тот сидел, согнувшись, на неудобном стуле, и стоило Саше войти, поднял к нему лицо. Злости в нём не было — или он хорошо её прятал.