— Глупый, — резюмировал он, отталкивая его снова.

Саша упал на диван, но так неловко, что пружины заскрипели.

— Прекратите, — потребовал он, но звуки слились, и выговорить их было трудно: рот болел. Поэтому он только отшатнулся от комиссара и посмотрел на него в ужасе. Тот протягивал к нему руку, устроившись повыше и смотря сверху вниз.

— Что ты, честное слово… Не слишком умно себя ведешь, — увещевающе проговорил он, гладя Сашу по плечу. Голос сейчас был спокойным, точно голос матери или давно забытого отца, и мальчик затих, понимая, что и впрямь устал и выбился из сил. Слёзы все так и текли, у подбородка вместе с кровью размазываясь. Шевелев снова глянул на него:

— Пойдём, умоемся? — предложил он. Холодная вода щипала, но унимала жар. Рассечена оказалась одна верхняя губа: это Саша понял, глянув на себя в зеркало. Выходило, что он его и ударил-то один раз, для острастки.

— Честное слово, утихомирил бы ты свои порывы — и тебе куда легче бы жилось. Не попался бы своему профессору, такой доверчивый, не встретился бы со мной.

Саша всё молчал, только выдохнул, как бы соглашаясь. Наверное, была в этих словах правда, хоть он и не настроен был потакать своему мучителю.

— Ну, иди уже ко мне, — потянул комиссар его к себе.

И Саша обнял его за шею, бессильно соглашаясь. Что ж, в этот раз волчья тактика — вымотать и добиться своего — комиссару удалась. Теплая рука гладила его, прижимала к себе, и он вновь не знал, что сказать. Попросить снова о близости “не сегодня” казалось позорным, поэтому он молчал. Двинуть рукой, чтобы настойчивые ласки пресечь, вызывало острую боль в вывернутом локте, и он тяжело дышал, будто не мог прийти в себя после недавней борьбы. Взмолился только, когда ладонь комиссара снова оказалась под брюками, поглаживая сжавшегося Сашу в том самом месте.

— Не надо, у меня кровь пойдет.

Комиссар посмотрел на него своим невыносимым цепким, острым взглядом, потом неожиданно нежно в поцелуе коснулся рассеченной губы.

— Позволь, посмотрю.

— Не надо. Потом…

— Что ж, потом так потом.

Он снова погладил его, упрашивая дать посмотреть на всего себя целиком: дотронулся до груди, легко снял штаны и медленными настойчивыми поглаживаниями начал касаться его собственного члена; сперва холодные, касания становились всё теплее, и противиться им было никак нельзя. Комиссар, наклонившись, мог видеть, как мальчик закрывает глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом, сглатывает нервно, но, поняв, что так ласки ощущаются только острее, снова открывает их. Ему самому всё же хотелось довести его до возбуждения, чем он и занимался, то легонько сжимая мошонку, то уверенно двигая рукой вдоль его члена. А Саша чувствовал, что, как ни ужасно, страх и ощущение запретности слабо противоречат желаниям его тела. Кровь приливала к естеству, вызывая жар.

— Всё-таки у тебя есть свои желания, а? — тон голоса оставался насмешливым.

Саша отвернулся, стыдясь себя и уговаривая оставаться бесчувственным, даже пытаясь напугать себя предстоящей болью: все равно всё должно было окончиться одним и тем же — близостью против его воли.

Но неожиданно, сжав снова веки, он почувствовал нечто совсем уж обескураживающее: то, как его касается что-то влажное и горячее, касается мягко, на порядок нежнее сухой крепкой ладони. Он распахнул глаза и увидел, как комиссар склоняется над его членом и, снова закрыв их, ощутил нечто похожее на долгий поцелуй.

========== Часть 6 ==========

— Уйдите, нельзя так, — он попытался оттолкнуть от себя комиссара, но запястье свело судорогой боли до самого локтя, и руку пришлось убрать.

Саша закрыл глаза и без сил откинулся на подушки. Ощущения давали о себе знать, как бы он не пытался отстраниться от них. Приказать себе не чувствовать было невозможно. Влажные прикосновения перешли в поцелуй, долгий и нежный, а вместе с тем такой изматывающий и болезненный, что у Саши невольно вырвался стон; а еще он понял, что кончил. Сразу стало холодно. Усталость навалилась такая, что двигаться не хотелось даже ради того, чтобы отстраниться от комиссара. Лишь бы тот его не трогал больше.

Они некоторое время лежали рядом плечом к плечу — комиссар гладил его, и движения можно было принять за успокаивающие, за простой родительский жест, но ведь они не были такими и таили в себе одни низменные желания — сомневаться в этом не приходилось. Поэтому Саша всё же дёрнул плечом, отодвигаясь.

— Лежи спокойно, — недовольно проворчал комиссар. — Опять ему что-то не нравится. В чем дело? А?

Саша вздохнул.

— Вы в этом весь. Играете, как кот с мышью: то отпустите, то когтями прижмёте. Изображаете доброту.

— Да? Может, это ты мне её проявлять мешаешь? То к револьверу моему тянешься за каким-то чертом, хотя сам с пяти шагов в меня не попадёшь, то сбежать норовишь, будто тебя на воле хлебом-солью встречать станут.

— Вы же сами меня к этому вынуждаете, — прошептал Саша негромко, опасаясь новых вспышек ярости.

— Я тебя если и склоняю, то, мне кажется, к чему-то совсем другому, — ответил комиссар, улыбаясь, но и теперь улыбка соседствовала с хищным прищуром глаз, с которым он на свою добычу посматривал.

— Да. И вы сами понимаете, что сознательно требуете от меня самой мерзкой на свете вещи!

Комиссар не только не разозлился — напротив, улыбнулся ещё шире, точно услышанное забавляло его. За улыбкой последовало прикосновение к полуобнаженному плечу — грубоватое, но не лишенное замирающего любования в своей сути.

— Но ты твёрдо решил никогда с ней не соглашаться, понимаю. Ты, в общем, так и не понимаешь, почему тебе вновь не прощают всего просто так, как ребенку, почему требуют чего-то взамен, и выдумываешь себе оправдания. И вот перед тобой злобная власть, которая просит отчего-то не потворствовать тем, кто мечтает её ослабить, вот комиссар, который просит отвратительных вещей, и это в то время, как ты-то сам только и мечтал, что девок тискать, а не чтобы тебя… Но, знаешь ли, приходится иногда соглашаться с обстоятельствами. А ты им противишься. Совершенно во вред себе.

Саша вывернулся и отодвинулся — хоть на сантиметр, лишь бы дальше от него.

— Вовсе не… Не приписывайте мне своих стремлений. Вы бы себе сами могли любую женщину найти, но отчего-то страдаю я.

— Действительно! — подхватил комиссар, явно издеваясь. — Пусть страдает любая женщина, а я-то, хороший, не буду.

Сашу ответ если и выбил из колеи, то ненадолго, и он постарался не показать вида:

— Всё равно, у вас людоедская логика.

Комиссар всё же подобрался поближе, схватил его за плечи, всмотрелся в глаза внимательно. Полуулыбка не сходила у него с лица, и само лицо оставалось таким гладким и бесстрастным, что приходилось невольно завидовать его выдержке.

— Да ведь и жизнь — она такая. Ставит выбор.

— Вы же делаете этот выбор неправильно! — вскричал Саша. — Могли бы не мучить, не избивать до крови, дали бы жить спокойно.

— Паспорт поддельный мог бы справить, чтобы ты бежал в Англию, куда тебя профессор сманивал, через Литву, к примеру… Да? — в тон ему протянул комиссар.

— Всё вы доводите до какого-то предела, — недовольно заметил Саша.

— Привык идти до конца. И ты учись: вещь полезная. Меньше сомнений, меньше невысказанных вопросов.

Оба помолчали, отдыхая от спора. Один вглядывался в лицо своего дорогого мальчика, иногда дотрагивался — ничуть не плотоядно, скорей наоборот, с заботой натянул на него сорочку и прикрыл плечи. Другой посматривал в ответ настороженно, но больше казался ушедшим в собственные мысли в поиске аргументов. Вскоре нашел и начал негромко снова:

— Всё же вы могли бы вести себя совсем иначе.

— Всё равно мой выбор неправильный? Понимаю. А давай-ка я его сделаю, этот правильный выбор, — комиссар резко встал и, достигнув входной двери, распахнул её: — Иди, милый мальчик, на все четыре стороны. Беги от страданий к честной счастливой жизни. Ну? Что встал?