Поэтому в отдаленных богатых зверьем и птицей диких лесах он устроил себе новое жилище, совсем небольшое, скорее, хижину, так что приехавшие повидать его в первый раз братья подивились скромности его запросов. Там он и жил; но не любовь к охоте стала причиной вынужденного отшельничества. Причины его в принципе сложно было объяснить словами, но если и искать эти слова, то скорее они бы звучали как желание погрузиться в свои мысли. В нём стало куда больше созерцания, чем действия. Дни напролет он лежал, всматриваясь в игру света меж золотых листьев над головой. Ему казалось, что то, что раньше вызывало счастье, не было связано ни со светом, ни с теплом. Он припоминал.
От задумчивости его пробудил шум и лай нескольких охотничьих собак, которые подбежали, тыкаясь влажными носами в его ладони. Он встал; меж ветвей вырисовались силуэты двух высоких всадников — рыжеволосый и черный. Оба соскочили с коней и бросились к нему, обнимая.
— Где же ты живешь? — Нельо оглядывался со зримым непониманием, потом заметил дом, более походивший на землянку. — Тут я и развернуться еле смогу. Где же трофеи? Не разлюбил ли ты охоту?
Келегорм улыбнулся и покачал головой, но обнял его со всей горячностью, как и Нельо его в ответ.
— Можем отправиться хоть сейчас.
— А ты не потому уехал, — Нельо вдруг посерьезнел, — что атто прогнал тебя?
— Нет, он привлекал меня к работе даже чересчур активно.
Все трое шумно рассмеялись.
— Тогда я тебя понимаю. Меня он не щадит совершенно.
Они подвели Келегорму его коня и отправились в глубь к звериным тропам, а когда вернулись, начали долгий ужин с вином и весельем, на какое способны только эльфы.
— Кано уснул, — глянул мельком Нельо, глянув на усталое лицо Песнопевца.
— Неудивительно, учитывая, что он громче всех пел и дольше всех гонялся за той косулей.
Тьелко с Нельо переглянулись и расхохотались.
— Но мне-то ты скажешь, — начал Нельо вдруг. — Ты счастлив? Я, к примеру, рад, что я цел и невредим, и исцелен от страданий, что принес мне враг.
Келегорм кивнул, хотя вовсе не был так уж уверен.
— Я не страдал, — решился высказать он.
— Но враг околдовывал тебя. Это худший вред из того, что он мог нанести тебе, хоть ты и не чувствовал его… Хоть он и не мучил тебя. Отец злится из-за того, что враг тоже оказался прощен и ходит сейчас меж нас в исцеленной Арде. Он не верит в то, что вала Мэлько стал благ.
Келегорм нахмурился. Имя врага многое пробуждало в нем — а он смутно боялся будить это в себе. Может, отец сам решил отдалить его как часть прежнего искажённого мира — хотя довольно скоро он понял, что сторонится близких сам — нет, он не винил их ни в чем и оставался, как раньше, привязан и до безумия любил их, особенно отца и старших братьев. Но часть его натуры требовала уединения, и он полюбил оставаться наедине с собой. В такие минуты в душе устанавливался мир, и в стоявшей тишине становился слышен неразличимый тихий голос памяти. Келегорм силился что-то вспомнить, но никак не мог.
Но однажды озарение пришло, и пришло оно не в лесах, где ветви закрывают небо, а шорох листьев и пение птиц заглушает чужие голоса, а на шумном празднике среди общего смеха и гомона толпы, среди звуков музыки и звона бокалов. В тот день они благодарили Эру, творца, и валар за сотворённую Арду, и за одним столом сидели и Манвэ, властитель ветров, и Варда, сотворившая звёзды, и Аулэ, мастер-творец. Сидел в сиянии вернувшейся к нему славы и прежнего могущества вала Мэлько, прощенный, возвеличившийся вновь, в богатых одеждах, и облик его был равно грозен и прекрасен. Вала улыбнулся к нему благосклонно, протягивая руку, и Келегорм склонился к ней. Его охватил восторг. Сердце у него замерло на миг. Он отошел от него, поклонившись, но затем ещё не раз бросил на него непонимающий, но полный пробуждавшейся надежды взгляд.
— Вот ты и вернулся ко мне.
Вала Мэлько протягивал к нему руки, а потом поднял его с колен и заключил в объятия, которые Келегорм принял не без внутренней дрожи. Он не понимал, отчего так счастлив, но отправился сюда сразу, едва всесильный вала позвал его.
— Боюсь, я буду плохим учеником, — начал он, кланяясь. — Отец всегда считал, что я не слишком талантлив.
— Это ничего. Однажды ты уже был мне хорошим слугой, — утешал его вала. — У нас впереди вечность и вечное аманское лето. Здесь всё будет так, как мы захотим. Всё будет по-новому.
И он повел его с собой с собой в сады памяти, где стояла тишина и где бродили тени некогда живущих. Здесь не было яркого света, но зелень была так же пышна и нежна, и их окружало прежнее тепло, спускались к земле ветви цветущих яблонь. Стояла среди них белокаменная ротонда — храм, посвященный Вайрэ.
— Я вспоминаю, мы были близки когда-то…
Они стояли напротив друг друга, близко, и вала Мэлько взял его за руки.
Память нахлынула на Келегорма потоком, и он опустил голову, потому что был не в силах выдерживать долгий взгляд. Он ощущал и смутную неправильность, и счастье, полное и всепоглощающее. К нему возвращалось то, через что он прошел, но осталось только лучшее, и вся боль тоже забывалась. Вала Мэлько вел его за собой, в глубины его памяти, и он спускался под ее сумрачные своды. Ему хотелось остаться там навсегда. И он остался рядом с Моринготто в садах памяти, и последовал за ним им туда, куда он вел его. Он не ответил бы точно, сколько времени отняло это у него, помнил, как лежал в его объятиях и сожалел о том, что пришлось вернуться назад.
Прошедшее и обретенное вновь влекло к себе. Собственное лесное жилище стало казаться покинутым и одиноким, и ни радость погони за зверем, ни попытки выследить редкую добычу не приносили прежней радости. Он скучал и снова хотел встретиться с Моринготто. От семьи он успел совершенно отвыкнуть, хотя неизменно радовался им и охотно принимал приглашения вернуться; в их чертогах и него были свои покои, куда можно было явиться в любое время. Как оказалось, первая их встреча понравилась не всем. Одним вечером к нему явился один из младших братьев, Питьо, но в этот раз не ради того, чтобы провести с ним время в лесах.
— Атто тревожится из-за того, что ты отдалился от нас. Он просил передать тебе просьбу приехать.
— Хорошо, — кивнул Келегорм, рассчитывая и впрямь как-нибудь ещё повидаться с братьями и отцом.
— Говоря точнее, он просил привезти тебя сейчас. Ты не отправишься со мной? — казалось, будто ему неловко просить, и он замер, ловя выражение его лица.
Келегорм кивнул, не понимая, к чему такая поспешность.
Тем более, что в чертогах Феанаро, куда они явились, жизнь шла своим чередом, и их как будто никто особенно и не ждал. Курво и вовсе удивился, увидев его, хотя сообщил, что атто в своем кабинете наверху. Келегорм отправился туда, разыскивая его. Ему было боязно, точно в детстве, когда он являлся к Феанаро, чтобы поведать об очередной своей провинности. В этот раз розыски окончились быстро: еще издалека он увидел широкоплечую фигуру отца, который рассматривал на свет какой-то прозрачный кристалл, то приближая его к глазам, то отдаляя.
— Вот ты где, — заметил его он, едва Келегорм появился в дверях. — Иди сюда.
Прозвучало это вполне как в детстве, когда Феанаро говорил сыну, что отучит его бездельничать. Келегорм вошел несмело, посмотрел на громоздившиеся на широком столе ряды приборов и вогнутые кидавшие блики на стены стёкла, взял одно, покрутил перед глазами.
— Нет уж, тебе я это не доверю. Идём, ты понадобишься мне в кузнице: нужно выковать треногу. Курво справится с этим, а ты поможешь раздувать меха.
Келегорм кивнул. Смотреть на отца отчего-то было неловко, хоть он, как и прежде, сильно его любил. Что-то смущало и заставляло отводить взгляд. Он не знал, как признаться в том, для чего пришёл. Ответный зоркий отцовский взгляд словно пронзил его, угадав все желания.
