Его ничем не примечательный с виду дом на окраине Лондона стал почти родным. За последние несколько месяцев, прошедших с той ночи, когда погибли Эдельвейс и хранители, я провел в нем достаточно времени. Дом Мастера Манускриптов. Он был теперь в моем полном распоряжении. Но наиболее важной, конечно, оставалась библиотека, которая располагалась в этом доме. Собственно, весь дом и являлся библиотекой – за исключением нескольких комнат на первом этаже и небольшой кухни. В этой уютной кухне в традиционном английском стиле я так освоился, что часто и засыпал прямо здесь за очередной книгой.
С книгами, впрочем, было не все понятно. Я чувствовал, что дом намного сложнее и многоплановее, чем то пространство, что я исследовал. Загадок этот дом в себе таил не меньше – если не больше, – чем дом Петра Иннокентьевича. Но они мне были недоступны. На виду стояли книжные шкафы с редкими, порой уникальными книгами, но… при всей своей уникальности они не являлись необычными.
Я же хотел найти нечто другое. И не мог. Дом был недоступен для меня. Лишь только его небольшая часть, лежащая на поверхности, открывалась передо мной. Я не хотел думать, что это как-то связано с шепотком Луциануса, но других гипотез не было. Дом словно чувствовал во мне нечто чужеродное и отвергал это.
В такие минуты я, чтобы не поддаться отчаянию, выходил и гулял по городу. Лондон великолепен. Имперский город. Наследие прошлого величия. Почему-то мне нравилось приходить в собор Святого Павла и смотреть через щели в полу на пространство нижнего храма. Как будто эта ярусность была отражением чего-то иного, нездешнего…
Я уже понимал, что есть города, которые особенно сильно связаны с мирами иными. Лондон был одним из таких городов абсолютно точно. И еще здесь меня прямо-таки накрывало понимание, осознание древности той истории, той войны, в которую я оказался вовлечен. Созидались и уходили в небытие города, страны и цивилизации, но война не прекращалась. Она видоизменялась и мутировала в разные формы противостояния, но всегда оставалась в человеческой истории. И нечеловеческой – тоже.
И как угораздило меня попасть в эти жернова, я не понимал совершенно. Бродя по этому городу до изнеможения, я не мог найти хотя бы мало-мальски убедительного объяснения.
Терзаемый сомнениями, я, уходившись до изнеможения, уснул. Мне снилось одуванчиковое поле.
Даже во сне я вдруг осознал, что это не просто сон, а воспоминание из моего детства. Мне было года четыре или лет пять. Мы жили тогда в маленьком поселке, зажатом среди озер и лесов. В один из летних, очень солнечных, вероятно, июньских, дней я вышел из дома и увидел перед собой огромный живой ковер из цветущих одуванчиков. Тысячи маленьких солнышек озаряли мир своим теплым светом. Это было непередаваемо радостное, даже восторженное ощущение, вызванное этим особенным цветом и светом, который был повсюду. И в цветении одуванчиков, и в сиянии солнца – такого, что казалось: небо тоже стало желтым. И даже стены домов отсвечивали теплым солнечным оттенком.
Я сделал несколько шагов по этому льющемуся светом ковру и лег на спину. Потом закрыл глаза и замер. Мне казалось, что я в какой-то момент растворился в окружающем. Что меня не было в частности, но что я был во всем. В каждой мельчайшей доле пространства. Я мог чувствовать мир невероятно четко. Я слушал и слышал. Как стрекочут о своем кузнечики, как бабочки и стрекозы взбивают воздух своими невесомыми крыльями, как гудят шмели и перешептывается между собой этот незримый многочисленный народец, населяющий зеленый живой ковер, раскинувшийся по земле. И такая радость, такое счастье, такое невероятное наслаждение и исполненность были разлиты по пространству, что, казалось, ими можно дышать. Все было настолько наполнено жизнью, что сам мир словно звенел от какого-то особенного напряжения.
Я повернул голову, открыл глаза и увидел над собой огромные одуванчики. Они были повсюду. Цветы окружали меня со всех сторон. Величественные, волнующие, невероятно прекрасные. Их почти круглые желтые головы напоминали солнце. В их соцветиях копошились пчелы, шмели, разноцветные жуки и прочие насекомые, собирая душистый нектар или просто наслаждаясь их совершенной красотой и цветом. Они, одуванчики, словно давали им жизнь, и эта жизнь достигала здесь своего апогея. Своей исполненности. Своего смысла и своего предназначения…
И времени не стало. Мир замер, цепко схваченный предельной и неизмеримой гармонией, словно пойманный игривым котенком солнечный зайчик. На мгновение. Или навсегда.
Следующий день тоже был солнечным и теплым. Я вышел из дома и точно так же, как и вчера, лег на спину на этот зеленый ковер. Меня так же, как вчера, окружали одуванчики. Но как же все изменилось! Их золотые цветущие головы стали седыми, ярко-зеленые листья утратили свежесть и стали бурыми по краям, а стебли высохли и потемнели. Не было ни пчел, ни шмелей, ни бабочек. Только ветер порывами налетал на покрытый белесой сединой ковер и срывал пух с беззащитных потускневших цветов, обнажая их почерневшие, засыхающие головы.
«Вот так и человек, – подумалось мне, – рождается, цветет, а потом седеет, вянет, и уносит его ветер призрачным пухом, куда захочет».
Стало грустно. Так, что уже и не разберешь, чего больше: радости или грусти – осталось после воспоминания. Сердце томилось и волновалось непонятной тревогой. Здесь я и проснулся с ощущением, что вот-вот вспомню еще что-то важное. Но – нет…
Я встал, налил воды в стакан, добавил малинового сиропа и залпом выпил. Воспоминание сияло в памяти абсолютно ясным впечатлением, словно случилось вчера. Интересно, моя любовь к одуванчикам оттуда, из того детского переживания-откровения, или же из еще более глубокого прошлого? А может, все это происходило в Логри? И связь моя с миром Принцессы намного дольше, чем мне кажется? Но почему же тогда я ничегошеньки не помню? Сплошные белые пятна.
У кого-то из древнегреческих философов, кажется, Платона, была идея, что душа человеческая, прилетая на землю, так крепко ударяется о нее, что забывает все, что знала, и вся последующая воплощенная во плоти ее жизнь – мучительное воспоминание самой себя.
Так поэтично и так трагично. А еще весьма похоже на правду. В нашем прошлом у каждого найдется немало порой совсем уж необъяснимых провалов в памяти. Иногда это люди, которые говорят, что знакомы с тобой, а ты видишь их в первый раз (ну или тебе так кажется), иногда места, которые узнаешь, например, на случайно встреченном фото, но ты-то знаешь, что никогда там не был. А еще постоянное такое дежавю, как навязчивое напоминание о словно какой-то еще одной, параллельной, жизни.
За окном шел дождь. Ну как же – Англия, сэр! Я открыл форточку, подышал ночной влагой да так и оставил окно открытым. Лег, ощущая здесь себя несколько чужим, и снова уснул под шум падающих капель.
Было раннее утро. Я медленно потягивал апельсиновый сок и, глядя в окно, размышлял о том, что мне надеть. Вроде бы солнце, но ведь Лондон… он такой… переменчивый.
У меня была договоренность о бранче с одним любопытным персонажем. В списке Створкина, который я обнаружил вместе с прощальным письмом, данный господин был обозначен как поверенный в юридических и коммерческих делах в Соединенном Королевстве. Вообще список Петра Иннокентьевича был впечатляющим. Не только Великобритания, но и Германия, Франция, Италия – в нем присутствовали почти все европейские столицы, и не только европейские. Стамбул, Бейрут, Дамаск… зона ответственности Створкина была огромной. Ее размер словно еще раз подчеркивал масштаб этого человека. Лондон стоял первым в списке. С него я и начал несколько месяцев назад.
Это был крепкий высокий мужчина спортивного телосложения, лет сорока пяти. Его лицо было странным. Вроде бы смотришь на него, и все кажется нормальным: глаза, прямой нос, светлые волосы, но стоит отвести взгляд – и тут же ловишь себя на мысли, что уже забыл, какие у него волосы, какого цвета глаза, и понимаешь, что помнишь только какой-то размытый, смутно отображаемый в памяти образ. Профессиональная маскировка на высшем уровне. Я так и не знал точно, кто он. Имя у него было под стать внешности. Звали его Джон Смит, и это была уже наша третья встреча.
