“Что он думает обо мне сейчас, оказавшись в заключении? Презирает меня за нелепую месть? Раздумывает, как близко я была с другим и злится? Переживает арест, чреватый понижением в чине?
Эти рассуждения привели к решительному выводу:
“Нет, нельзя нам пока встречаться!”
====== Старый друг ======
Спустя почти две недели неожиданно пришёл хмурый Оленев и пообщался с детьми, которые передали ему для папеньки совместно наваянный рисунок. Однако Анастасия так и не приняла участие в их разговорах, и, сославшись на срочные хлопоты со счетами из имения, поспешила уйти.
Она действительно безуспешно погрязла в этих цифрах, которые никак не желали сойтись. То ли лис-управляющий снова обмануть ее затеял, то ли ее голова, и без того не склонная к математическим выводам, была полностью занята другими мыслями.
Бывало, раньше, когда она очередной раз приходила в тупик, бумаги с запутанными расчетами откладывались в сторону до возвращения мужа... Он легко находил недостачи, и призывал мошенника к ответу. Боже, даже здесь она не может без него обойтись!
В прошлогодних бумагах по имению лежало пара листов лихих расчётов, записанных знакомым почерком. Кажется, Александр ей что-то разьяснял, вернувшись оттуда, случайно проезжая по пути. А она слушала с широко распахнутыми глазами, усевшись на его колени, но вот что именно?
Закончилось-то безуспешное разъяснение здесь же, на этом диване... “Милая, я так соскучился по тебе...” — ласково шептали его губы, а она отвечала с той же страстью, наивно веря, что в дороге, озабоченный делами, и помня о ней, единственной, её ненаглядный действительно терпел гордое одиночество. “Хоть бы ещё не смотреть туда...”
Как раз в момент этих воспоминаний Оленев решил все же поговорить со сбежавшей хозяйкой перед уходом. Но все слова, которые он заранее готовил, дабы попытаться помочь и понять обоих, при виде её отстраненного лица никак не ложились на его обычно красноречивый язык. В результате собственная речь напоминала ему доклад канцелярского служащего начальству.
— Анастасия... Павловна... Понимаю, для начала я обязан выразить сочувствие по поводу гибели вашего... эээ... друга.
“Кто знает, что сейчас скрыто за этим надменным видом, лучше сказать приличествующую случаю фразу, а после уже говорить по делу, а может, и по душам...”
— Любезный мой князь, не нужно этих долгих прелюдий. Вы же пришли по другому поводу, не так ли? — лицо женщины, обращенное к собеседнику, было будто в маске. Холодная маска учтивости.
“Непохоже, чтобы смерть этого графа стала трагедией, что же, значит не все ещё у Беловых потеряно... Ох, нет, не хватает мне милосердия, хотя, видит Бог, я видел этого человека раз в жизни.
Очевидно, он сыграл роковую роль в их ссоре, этот Иохим Юлиус. Но меня-то экий черт дернул влезать в их семейные дела? Конечно, Сашка — разиня самовлюбленный, прохлопал жену... Но именно благодаря моей ретивости он теперь в крепости. И как теперь достучаться до неё, скажите на милость, должен же я хоть чем-то помочь?”
Сделав вдох, Никита приступил к деловым фразам. Ему показалось, что он сам уже подхватил этот холодный тон и взгляд. Чтобы не сбиться, он уставился взглядом в портьеру, закрывающую от солнца. И этот полумрак как нельзя точнее отвечал настроению обоих.
— Что же, меня действительно больше заботит другое, но не отниму много времени... Лядащев завтра будет в крепости. Я попрошу его передать весточку. Вот, кстати, дети попросили помочь меня в художествах, не желаете ли взглянуть? И еще... есть разрешение на свидание для... близких.
Почти развернутый картон был удостоен небрежного взгляда. Никите снова показалось, что он ответствует перед неким высоким чином, что зачастую точно так же не отрывается от бумаг. Ему хотелось поговорить с этой женщиной откровенно, утешить её, как прежде, увидеть её настоящие чувства: страха за судьбу мужа, сожаления о своей странной связи. И, может быть, все бы неожиданно стало на свои места и их нелепая ссора бы рассеялась. И тогда бы осталось одно — выручить Белова из тюрьмы, только как?
Но каким образом ему надобно говорить, когда речь идёт о чужих амурных делах и изменах, Никита толком не знал. Не мог же он успокоить её непонятную обиду, коли Сашка сам не удосужился... Эх, жаль, Софья с детьми в деревне...
Анастасия медленно приподняла голову над отчётом об урожае пшеницы, эти опостылевшие гектары и пуды, как ни странно, пришли на выручку, занимая ее взгляд:
— Нет уж, благодарю... Я полагаю, сие будет лишнее... Постой, я сейчас передам ещё денег, пускай тюремщики будут добрее... – она открыла ящик стола, доставая кошелёк.
Серо-зелёные глаза стоявшего напротив нее мужчины вспыхнули, губы сжались в тонкую линию.
— Что с тобой, Анастасия? — просто выпалил он, неожиданно вернувшись на “ты” и, резко приблизившись, остановил её руку.
— Откупиться решила, никак? Но ты же прекрасно знаешь, что доброта их успокоит не пленника, а только твою совесть!
Она замерла, стиснув мешочек и выдохнула.
— Совесть, говоришь... Ах, милый Никита... И ты тоже меня осуждаешь... но я не виню тебя. Мужская дружба превыше всего, так ведь? Да и потом, ты был в отъезде и многого не знаешь о том, как изменился мой дражайший супруг. Полагаю, он не нуждается более в той семейной идиллии, что на рисунке... А это разрешение предложите...
Она едва не закончила фразу: “более приятным для него особам, уж старым друзьям он подскажет адресок”, но прикусила язык, испугавшись столь личных подробностей, и закончила сухой репликой:
— Впрочем, не будем об этом...
Он замер на месте и внезапно, наконец, решился на откровение, стоя почти вплотную к столу, нависая над сидящей. Анастасия немного поежилась.
— Я, действительно, многого не знаю. В первую очередь, почему так резко изменилась любимая и любящая жена моего друга и отчего я больше не узнаю её?
Отчего он сам способен постоять за честь только оружием, и так беспечно сдаётся перед самым близким?
Но откуда в тебе взялось это равнодушие, скажи мне? Даже если больше не любишь!
— Ну, хватит уже этой лирики!! — воскликнула Анастасия, подскочив за столом, перевернув чернила. — Эта честь уже опостылела! Обман кругом! Ищещь любовь... в своих стихах ее ищи!
А с Александром... мы поговорим наедине, без посторонних глаз, когда его выпустят... Если он, конечно, соизволит... — она нарочито грациозно опустилась обратно в кресло.
— Если его ВООБЩЕ выпустят... — князь укоризненно покачал головой, перефразируя её реплику.
— Что же, я не хотел говорить о делах, когда речь должна была идти о живых чувствах, но раз так...
За убийство дипломата Александру предстоит суд, и мы поднимаем все полезные связи, дабы смягчить его приговор. Преображенцы также ходатайствовали перед императрицей о снисхождении. Я добился через три дня аудиенции у Государыни, но всему этому есть преграда...
Он замялся, чувствуя, что вот сейчас, видя это безразличие, лишится того барьера, что всегда заставлял его поддерживать эту прекрасную женщину, что бы там кому не угрожало.
“Суд... для чего, какой суд? Эти поединки в Уложениях прописаны, были, есть и будут, хоть императрица и не одобряет... Что грозить-то серьёзного может, с его-то везением... В минувшем году этого задиру, Горина, до сержанта понизили за членовредительство да замяли дело. Никита, как обычно, нагнетает драму, ведь бедняга в печали уже 11 год, сколько его знаю. Придумал какую-то клятву, данную Великой княгине, а она уж и думать о нем забыла. Однако, понятия о верности, похоже, у друзей разные...” — новые сведения, усугубленные тревожным голосом князя, укладываясь все хуже и хуже.
— Государыня к нему всегда была милостива... Я полагаю, все будет в порядке? Сейчас распоряжусь про кофе...— затянувшееся молчание Никиты прервал отстраненный голос хозяйки, взявшейся за спасительный колокольчик, дабы скрыть задрожавшие руки.
“Как холоден её тон, Боже мой!” — сам волнуясь от своей бестактности, Никита произнес отрывистыми фразами:
