На этот раз она ответила без промедления. Честно и решительно:

— Отдать свою жизнь ради его жизни.

— Какое громкое заявление! — в голосе послышалась ирония, после чего Янис подошел к Микасе и остановился, коснувшись сапогом пыльного ботинка девушки. — Мне ни к чему твоя жизнь, но такой серьезный настрой определенно нравится.

А затем Цукурс склонился почти к самому уху Микасы. Голос, ставший вкрадчивым и почти ласковым, вместе с несвежим дыханием окутал ее тошнотворным облаком, и слова ржавыми гвоздями неожиданно сковырнули рубцы детских страхов.

— Слушай меня внимательно, дорогуша. Встанешь со стула — уйдешь ни с чем, а твой Эрен следующим же эшелоном покатит на передовую в отряде элдийского пушечного мяса и сдохнет, не дорыв своего первого окопа. Останешься и ублажишь меня — встретишься с ним через пятнадцать минут после того, как мы закончим. — Цукурс выпрямился и, ощутив себя хозяином положения, заложил руки за спину. — Как считаешь, жизнь Эрена важнее твоей гордости и чести?

Микаса невольно сжала колени и в который раз дернула рукав кофты, пытаясь натянуть его ниже запястья. А еще лучше укрыться в растянутых петлях грубой вязки. Испуганная и пристыженная предложением, которое только что услышала. Ей захотелось спрятаться или навсегда исчезнуть из комнаты… Забыть произнесенные этим человеком слова, а главное… Скрыться от его взгляда. Янис Цукурс навис над ней неподвижным изваянием, и хоть она видела лишь его колени и сапоги, но отчего-то знала, что он смотрит на нее. Неотрывно. Пристально. Омерзительно откровенно скользит сейчас взглядом по ее лицу и фигуре, будто прикасается и гладит… прожигает голодным взглядом одежду… Ждет… Ждет ее покорного согласия.

Где-то за дверью скрипнула половица.

Ужас прошлого накрыл Микасу оцепенением и ужасом. Загнал ее в клетку детского кошмара… Она вновь была той девятилетней девочкой со связанными руками. Слабой девочкой, которую собирались продать в столичный бордель за стену Шина, чтобы ублажать вот таких же Янисов Цукурсов. День за днем… Снова и снова… Ненавидеть себя и мир вокруг. Существовать в аду из унижений, грязи, стыда и животной похоти…

Если бы не Эрен.

Только вот сегодня он не придет на помощь. Она оказалась здесь одна. Из-за него.

Ради него.

Так неужели сейчас настал момент отдавать долги: принести в жертву собственную гордость ради возможности встретиться с ним?

Микаса вздрогнула, когда Цукурс снова склонился к ней и дотронулся до волос, отросших за время пребывания на материке почти до плеч. Его толстые пальцы-сосиски, пахнущие табаком и прогорклым жиром, прочертили линию вдоль шрама на скуле, а потом грубо схватили и сжали подбородок, вынуждая Микасу поднять голову. И когда она, щурясь от слепящих лучей солнца, встретилась с ним взглядом, Янис нетерпеливо спросил:

— Ну, чего мнешься? По-моему, выбор очевиден.

За окном свистнула ласточка, и ее тень на миг скользнула по лицу Микасы, вернув девушку из горького прошлого в настоящее.

Выбор?

И правда. Она ведь уже сделала выбор.

Не сейчас.

Она сделала его еще тогда, десять лет назад, в лесной хижине, что пропахла деревом, сыростью и кровью. В той самой хижине, где Микаса Аккерман обрела силу. В той самой хижине, где Эрен Йегер спас ее честь и свободу, преподав жестокий урок выживания в этом мире.

Защищай то, что тебе дорого, иначе оно исчезнет навсегда. Не сдавайся. Иди вперед, испачкав руки в крови тех, кто встал на твоем пути.

Борись!

Убивай…

Янис Цукурс глухо захрипел, когда Микаса, внезапно подавшись вперед, сжала его мясистую шею в железных тисках своих пальцев.

Комментарий к Глава 3. Шантаж

* Вороно́к — другое название городской ласточки.

** Элдийский совет — аналог юденра́та нашего мира. В годы Второй мировой войны административный орган еврейского самоуправления, который по инициативе германских оккупационных властей в принудительном порядке учреждался в каждом гетто для обеспечения исполнения нацистских приказов, касавшихся евреев.

========== Глава 4. Жестокость ==========

Сначала Эрен принял ее за крысу. Птица неуклюже выползла на тропинку, ведущую к задним воротам госпиталя, и испуганно затихла, уставившись на человека бисерным глазом. Воронок. Одна из тех городских ласточек, которые сновали между крышами гетто сотнями, не умолкая днем ни на секунду. Такая восхитительная и неуловимая в полете, но такая жалкая здесь — в пыли и с переломанным крылом…

Эрен мог бы сделать пару шагов, мог бы предостеречь, окрикнуть или даже преградить путь.

Но он не сделал ничего.

Просто молча наблюдал, как черно-белое тельце птицы исчезло под подошвой с едва слышным хрустом. Теперь из-под старого замызганного ботинка виднелись лишь ее распростертые на тропинке крылья — все, что осталось от ласточки, которую только что растоптал один из пациентов госпиталя. Невзначай или нарочно? Эрен не знал. Ведь для этого нужно было посмотреть на лицо убийцы, а он все не смел оторвать взгляд от острых концов крыльев и встопорщенных предсмертной судорогой маховых перьев. Боялся. Больше всего Эрен боялся увидеть сожаление, сострадание или страх в глазах сумасшедшего. Ни к чему это. Ведь сегодня он не искал проявлений милосердия. Напротив, ему нужны были ненависть и жестокость… Эрен жаждал их, собирал по крупицам и впитывал в себя с одной-единственной целью: задушить последние крохи сомнений. Отбросить сожаления. Доказать самому себе, что даже здесь — в гетто — живут сломленные ненавистью люди. Как же трудно вынести смертный приговор невинным, то ли дело мрази вроде тех, что с наслаждением или хотя бы равнодушием на лице убивают раненых птиц…

И даже когда пациент ушел, обогнув препятствие-Эрена по широкой дуге, молодой человек продолжал смотреть на втоптанное в пыль тельце. Над его головой по-прежнему носились за насекомыми городские ласточки, за спиной шептал листвой старый ясень и брызги детского смеха рассыпáлись весельем из-за невысокой ограды госпиталя, но Эрен не слышал и не видел; не замечал ничего, кроме мертвой птицы перед собой.

Смотри на смерть. Привыкай.

Отныне не будет ничего, кроме смерти…

Звонкий голос над головой вернул его в реальность из тьмы будущего:

— Эй! Надо быть аккуратней, Крюгер.

Перед тем как присесть перед Эреном, Фрита, не колеблясь ни секунды, откинула мертвого воронка носком ботинка в сторону, и от птицы остались лишь пара капель крови да перо на белоснежном мыске. Неприятное зрелище. Хоть и не причастная к убийству, Фрита вдруг тоже стала помечена смертью.

— Так и второй ноги можно лишиться.

— Лишиться ноги? — Эрен непонимающе поднял взгляд на девушку и только сейчас сообразил, что уселся прямо на середине тропинки и теперь, калека, вряд ли сможет встать самостоятельно. — Да, пожалуй. Поможешь мне подняться, Фрита?

— Конечно, — кивнула она, а затем взяла костыль и услужливо протянула руку. — Держись за меня.

Эрен схватил ее ладонь, пытаясь подняться, и чуть не уронил на себя — забыл… Забылся, что перед ним не Микаса, которая смогла бы, наверное, удержать быка, а уж Эрена и подавно. Да все они, девушки и женщины, прошедшие армейскую подготовку и способные пользоваться УПМ, были сильнее и выносливее местных врачей и медсестер. Однако упорства Фрите тоже было не занимать. Стиснув зубы, она все же помогла Эрену, а затем, убедившись, что он твердо стоит на ноге и крепко держится за свой костыль, Фрита снова кивнула, на этот раз скорее самой себе, и направилась по тропке дальше — на задний двор госпиталя. Про Эрена она тут же забыла.

А он смотрел ей вслед. Рассеянно и задумчиво. Снова вспомнил, как принял ее в темноте за Микасу, и хмыкнул. С нахлынувшей внезапно горечью подумал, что Микаса, сложись их жизнь по-другому, тоже могла бы работать в госпитале Шиганшины. Ассистировать своему приемному отцу — Грише Йегеру — на операциях и возвращаться вместе с ним затемно домой. Мертвецки уставшая, зато с лучащимися радостью глазами от того, что спасла днем чью-то жизнь. Она рассказывала бы об этом за ужином долго и обстоятельно, а Эрен ворчал бы в ответ, называя ее занудой.