Из-за казарм вынырнули и начали стремительно приближаться фары армейского джипа «Суфа». Похоже, сработало – как раз четыре утра. Значит, Йоси встал, обнаружил на тумбочке записку (спасибо Моти за иллюминацию) и отнес дежурному офицеру. Дальше – дело техники. Весь замысел, конечно, шит белыми нитками, но должен прокатить. Не оставят же они меня после этого с винтовкой наедине!

Входя в роль, Макс уткнул глаза в пол. Тут до него дошло, что он и рукой вполне смог бы достать курок. Для чего же было, спрашивается, снимать ботинок? Но тем лучше – он же «псих»!

Хлопнули дверцы джипа, по железной лестнице застучали ботинки, и на вышку ворвались командир с мощным армейским фонарем и дежурный офицер с Максовой запиской в руке.

– Почему снял ботинок?! – рявкнул командир, шаря лучом.

– Жарко, – буркнул Макс, не поднимая взгляд.

– Не слышу!

– Жарко! Нога вспотела!

– Дай сюда. – Командир выдернул у Макса винтовку. – Надевай ботинок, едешь с нами.

До восьми утра он просидел в комнате дежурного. Тот дремал за столом, Макс притулился в углу на стуле. В восемь появилось начальство и было введено в курс дела.

– Со студентами вечные проблемы, – только и сказало начальство, вручая бывшему студенту запечатанный конверт.

Макс отправился в иерусалимский военкомат, где его принял армейский психиатр. В конверте оказалась «предсмертная» записка и сопроводительное письмо.

Психиатр с подозрением глянул на Макса. Но после всех волнений и бессонной ночи тот выглядел и вправду безумно.

– Пытался покончить с собой?

– Да.

– Намерен повторить попытку?

– Как только мне отдадут винтовку.

Получив «белый билет», Макс забурился на квартиру к друзьям. Эта компания «торчков» (так, сознательно утрируя, называл их Макс) любила курнуть травку, и в этом он был безусловно с ними.

«Торчки» снимали большую квартиру в центре Иерусалима, и там было нескучно. Фактически это был «флэт» – место, где не столько живут, сколько тусуются. Однако те, кто там жил, старались поддерживать необходимый для сносного существования порядок.

В квартире как раз освобождалась комната: выселялся безбашенный отморозок Геха. По определению Андрея – одного из жильцов, – Геха принадлежал к породе людей, которых за жестокость выгоняли из гестапо. Самого Геху пришлось погнать с их, мягко говоря, не самой цивильной хаты за скотство и беспредел. В коммунальной жизни тот руководствовался добрососедским принципом: «Кому мое говно мешает – тот пусть его и убирает». Он именовал себя «графом де Боширским» и мог, нимало не смущаясь, что соседям с утра на работу, завалиться среди ночи с толпой пьяных в хлам друзей, опустошить общий холодильник и горланить и топотать до утра. В Гехиной комнате имелся балкон, с которого он и его друзья периодически блевали на соседей-израильтян. Те приходили скандалить.

Когда Макс занял Гехину комнату, народ вздохнул с облегчением, ибо новый жилец быстро навел в квартире порядок. За последнее время туда повадились нежелательные личности: употребляющие тяжелые наркотики или попросту слишком шумные (соседи вызывали полицию). Макс быстро просек, кто здесь персоны нон грата, и когда перед дверью обнаруживалась парочка подрагивающих субъектов, нацелившихся проникнуть в квартиру, чтобы там «замутить белого», Макс (смутно представляющий сущность и назначение «белого») безжалостно захлопывал дверь у них перед носом. Чересчур же разошедшихся гостей он железной рукой (а иногда и пинком) выставлял из квартиры, хотя чаще дебоширам хватало одного тяжелого взгляда исподлобья или поднесенного к носу кулака. Всё это не мешало самому Максу с удовольствием участвовать в здешних попойках и обкурках.

Однажды он по старой памяти заглянул в «Таверну». За столиком сидела Марина с интеллигентного вида израильтянином: очки, карие глаза, редеющие черные волосы. Марина махнула Максу, чтобы тот подсаживался к ним.

У Марины было всё хорошо. Лучше даже, чем у Макса.

Пора было приступать к поиску «настоящей» работы – такой, где он смог бы использовать то, чему с таким трудом научился, и в результате обрел то, о чём так долго мечтал. Очертя голову, Макс кинулся в этот омут: прочесывал объявления, слал резюме, ходил на собеседования…

Через месяц, убедившись, что найти постоянную работу – дело небыстрое, он устроился охранять городское водохранилище. Гигантское бетонное сооружение, обнесенное забором с намотанной поверху колючей проволокой – круглые сутки там бдели два вооруженных пистолетами охранника. (В условиях пустыни и то и дело обостряющейся интифады водохранилище превращается в важнейший стратегический объект.)

Параллельно с работой в охране Макс продолжал ходить на собеседования, ожидал ответа, получал отказы… Через несколько месяцев этих потуг у него начали опускаться руки.

По пути с работы Макс завернул на шук и купил два килограмма шикарной черешни. В квартире никого не было, и, оставив служебную «Беретту» в комнате в символическом тайнике между стенкой и лежащим на полу матрасом, он прошел на кухню, где первым делом вставил кассету в магнитофон. Заиграл «Пинк Флойд», альбом «Темная сторона Луны».

Помыв черешню, Макс сел за стол и принялся ее методично уничтожать. Неожиданно на кухне материализовался Петя Чел.

Петя был приверженцем команданте Че Гевары (он походил на него и внешне), и сам когда-то придумал называть себя «Че». Со временем прозвище зажило самостоятельно и подросло на одну букву – не в последнюю очередь благодаря Петиной человечности. Чел жил тем, что нес людям радость: он знал, где ее достать, брал сразу много и распределял порционно среди друзей и знакомых. За хорошую, качественную радость ему щедро платили искренней благодарностью.

По молодости, еще в России, Петя был серьезным человеком: занимался рэкетом и другим насильственным бизнесом. Но после недолгого периода героиновой зависимости злоба (по его собственным словам) ушла. Радикально изменившись, он отошел от прежних занятий, а напоминанием о былой жизни осталось лишь увлечение боевыми искусствами.

Чел нигде конкретно не жил – на любом из многочисленных иерусалимских флэтов всегда был готов для него и стол, и дом. Бо́льшую же часть времени он обитал в Лифте – заброшенной деревне, построенной в незапамятные времена на склонах глубокой долины у въезда в Иерусалим.

Последние законные обитатели Лифты – арабы – вынужденно покинули жилища во время израильской Войны за независимость (известной также в арабском мире как «Катастрофа»). Если бы каменные дома могли гореть, уходящие жители наверняка бы их сожгли. А так, перед уходом они лишь пробили в каменных крышах и полах своих домов огромные дыры: по одной сквозной дыре в центре каждого помещения.

За прошедшие после ухода хозяев полсотни лет некогда величественные дома с могучими стенами из иерусалимского камня сильно обветшали. Построенные даже не на века – на тысячелетия, – эти дома, покинутые хозяевами, начали быстро, истерически разрушаться. Уход людей, служивших «душой» жилища – своего рода «духовная смерть» дома. После нее – только распад.

Но были те, кто, сами того не ведая, противостояли распаду: населяя более-менее сохранившиеся дома, в Лифте обитала целая колония – несколько десятков человек – из тех, кого не устраивала предписанная обществом жизнь. Лифта превратилась в город-сквот, и власти боролись с «захватчиками», проводили рейды, жгли вещи. Но домов было много – сквоттеры устраивали тайники, прятались, а после ухода полиции возвращались к привычной жизни.

Быт был налажен: зимой грелись, топя камины (в толщах стен сохранились дымоходы) или разводя костры прямо на полу: зияющие оконные и дверные проемы, а также дыры в полах и крышах гарантировали приток воздуха и вытяжку дыма. За пищей поднимались в Иерусалим и добывали ее кто как мог – бывало, и воровством. Прикармливали бродячих собак – животные обитали здесь наравне с людьми.