Придя домой, он заявился на кухню и огорошил родителей, призвав их к действию:

– Надо уезжать!

Ленинградской интеллигенции традиционно полагалось проводить жизнь на кухне. Но кухня, на которой «несли вахту» родители Макса, не была даже прокуренной. Там пахло бульоном. Отец, читающий за столом прогрессивный журнал «Огонек», отреагировал однозначно:

– Ты слышала? – обратился он к жене. – Наш сын психически ненормален, его надо лечить.

Мать же, занятая готовкой, вовсе не отозвалась.

Островский не отследил, когда именно снизошло озарение. Но это, несомненно, случилось во время кратких каникул после зимней сессии. А значит, не обошлось без алкоголя: после пережитого за семестр и особенно в сессию необходим был курс интенсивного лечения. Пили тогда помногу, каждый раз как последний.

Компания была прежней, присоединилась лишь Янка – Лехина подруга, которую тот подцепил в своем институте. Янка была тусовщица, играла на гитаре, носила хайратник и косила под другую, знаменитую Янку, на квартирниках которой ей доводилось бывать. Она была «своим парнем», матюгалась и пила с остальными вровень.

Женя тоже вошел во вкус пития, рассудив, что негоже студенту-филологу – взрослому уже человеку – идти на поводу у родителей. Выпив, он обсуждал с Янкой японских поэтов. Леха же, заслышав слово «танка», затягивал песню про веселых танкистов. Он требовал, чтобы Женя и Янка «слезали с умняка». «Хайку – хуяйку!» – возглашал Леха и наливал. «За культуру, блять!» – опрокидывал он стакан. «Басё – колбасё!» Женя злословил за Лехиной спиной, недоумевая, что Янка в нём нашла.

Решение тогда пришло внезапно. Настал день, и Макс осознал свою свободу.

Возле американского консульства улицу запрудила толпа, оказавшаяся очередью за бланками каких-то анкет. Основную массу составляли немолодые люди еврейского облика, и Макс чувствовал, что к нему относятся настороженно: высокий рост и арийская внешность наводили и без того напуганных людей на мысль о провокаторе. Это позабавило: всё лучше, чем быть частью толпы!

Потершись в очереди, удалось выяснить, что те, кому достанутся анкеты, должны их заполнить, отдать в консульство и ожидать. Возможно, несколько лет. Судя по размеру толпы, это могло оказаться правдой.

Ждать несколько лет неизвестно чего Макса не устраивало. В той же очереди он узнал, что существует возможность подать документы на выезд в Израиль: перспективы там более реальны, хотя и менее заманчивы.

Записавшись на всякий случай в какой-то листок (активист со списком окинул «еврея» недоверчивым взглядом), Макс отправился домой. Было над чем поразмыслить.

За недостатком информации приходилось оперировать символами. Америка символизировала «звериный оскал капитализма» и по-прежнему виделась вожделенной страной ненужных друг другу людей. Страной, где справедливо царствует невидимая рука свободного рынка, и фактически отсутствует идеология (американская идеология потребления – «джинсы, жвачка и кока-кола» – на фоне подступающего тотального дефицита выглядела невинной и даже желанной; кока-кола и вовсе представлялась божественным напитком, на запредельность коего пепси местного розлива лишь намекала). В Америку очень хотелось.

Про Израиль он знал и того меньше. Подобно Америке, это государство символизировало «запад», «капитализм» и «врага», но, вроде бы, в меньшей степени. Единственно достоверным был ничтожный размер страны, что вызывало ощущение несвободы. Казалось, в подобной тесноте всегда найдется кто-нибудь, чтобы стоять над душой. В Израиль хотелось не так, как в Америку. И всё же отъезд туда стал бы возможностью начать наконец самостоятельную жизнь.

Синица или журавль? Синицу, раз ухватив, трудно отпустить. Это, конечно, был компромисс, но не такой страшный, как продолжение учебы в институте. Учиться Макс вообще больше не собирался. Он предвкушал начало новой, настоящей жизни.

ОВИР, нескончаемый список документов. Среди прочего требуется согласие родителей на его отъезд. Отец, по-прежнему недовольный, намекнул, что согласия может и не дать – из принципа. Макс в ответ тоже намекнул, что если отец пойдет на принцип, то в ОВИРе вместо согласия получат свидетельство о его, отца, смерти. В шутке, несомненно, была огромная доля шутки.

К счастью, отец вскоре свыкся с мыслью, что сын уезжает. Тем более что вокруг теперь многие уезжали, а по мнению отца многие не могли быть совсем уж неправы.

Коммунистическая власть не признавала двурушников: Макса лишили советского гражданства (пришлось написать заявление о добровольном отказе и заплатить изрядную сумму). Но жалеть не стоило: скоро у него будет новое гражданство, получше прежнего.

Помимо родителей в «Пулково» провожали друзья. Все понимали: в этой жизни они уже вряд ли встретятся. Разве что при каких-то небывалых, фантастических обстоятельствах.

Саня пришел «на рогах» и ломился через барьер проводить друга до самолета. Он готов был лететь с ним хоть в Израиль, хоть к чёрту в пекло. Таможенники смотрели строго. Родители Саню удерживали, опасаясь скандала. В последний момент Янка сунула Максу фотографию, которую тот пихнул в карман брюк.

Пройдя за турникет, он остался один. Было страшно. Голову разрывали крики, сквозь них проступало слово «навсегда».

До рейса оставалось два часа. Макс побродил по залам, поглазел на магазины и бары…

На стене – телефон-автомат в овальной капсуле. В кармане обнаружилась мелочь. Родители уже, наверное, дома…

Он снял трубку, набрал номер на диске.

– Привет. Да-да, это я. Я! Вот, передумал лететь, сейчас приеду домой.

Возникла пауза.

– Шучу, шучу, – испугался Макс. – Мелочь в кармане нашел, не пропадать же… Всё нормально, я тут гуляю пока… Нет-нет, не пропущу, не волнуйтесь… Конечно-конечно… Ну всё, давайте. Счастливо…

В самолете, наконец, отпустило: как только затылок впечатало ускорением в подголовник, крики в голове унялись.

Потом была пересадка в Братиславе, ожидание самолета на Будапешт.

В Венгерском аэропорту предстояло провести ночь. Пойдя в туалет, Макс испытал потрясение. Прежде ему при одной мысли об общественном туалете хотелось зажать нос. Здесь же пахло… Нет, здесь вообще не пахло! И играла классическая музыка. И никого не было.

Расстегнув брюки, он навис над писсуаром – сияющий фаянс и сверкающий никель. Долгие часы в сидячем положении сказались: что-то внутри не хотело открываться и выпускать жидкость. Он стоял и едва заметно покачивался. Пятка – носок. Носок – пятка. Пятка – носок… Левая рука безвольно свисала, но ей хотелось иного – упокоиться, спрятаться, согреться. Тогда, из последних сил, она проникла в карман брюк.

Мятая картонка.

Вытащил, поднес к глазам. Взгляд едва фокусировался. Черно-белый снимок: Янка в хайратнике и с гитарой. На обороте, с трудом удерживая фокус, прочел:

Желтый лист плывет.

У какого берега, цикада,

Вдруг проснешься ты?

Берег превратился в узкую полосу огней, видимую лишь с гребня волны. На таком расстоянии от берега уже ходят все эти морские гиганты – лайнеры, сухогрузы, танкеры… Справа и слева видны их движущиеся огни.

Воображение рисует жуткие сцены: гигантская, расходящаяся от судна волна накрывает, перехлестывает и закручивает в удушающем водовороте. Корабельный винт рубит тело в куски, акулы яростно кидаются пировать…

Привычные страхи – глупы, но простительны.

Плыву.

Вряд ли меня подберет корабль: в темноте среди волн голову никак не заметишь, тем более с высоты палубы. Чудес, впрочем, никто не отменял…

Но если и подберут, то пускай не сейчас, а позже – когда буду плыть достаточно долго. Когда забуду, откуда плыву. Забуду, кто я, откуда родом, имя, возраст, семью, язык… Забуду, что делал. А главное, что мог сделать. Забуду всё, что только можно забыть. Забуду самого себя…