Вот тогда – пускай вытаскивают и везут, куда угодно. А я буду лишь смотреть в изумлении, как новорожденный.

На небе россыпь. Одна из звезд становится ярче, стремительно приближается. Несется прямо сюда!

Ура! Меня встречают пришельцы – пришли за мной! С пришельцами я готов – прямо сейчас – хоть куда, на любой край Вселенной. Всё, что я пока еще помню, в их мире не будет иметь значения.

«Э-э-й, я здесь! Давайте сюда! Сюда!!!»

Позади ослепительного луча появляется красный огонек, и крестообразная махина, снижаясь, с ревом проносится надо мной: самолет идет на посадку в единственный на острове аэропорт.

«Уважаемые репатрианты! Наш самолет приземлился в аэропорту имени Бен-Гуриона. Местное время 23 часа 17 минут, 16 июля. Температура за бортом 32 градуса по Цельсию. Добро пожаловать на историческую родину».

С толпой новоиспеченных израильтян Макс вышел на площадку трапа. Обдало паром, и всё – одежда, волосы, кожа – моментально покрылось влагой. Темнота, туман, характерный свистящий гул аэродрома и, наконец, усталость – всё это сложилось в единое ощущение: словно он герой шпионского романа, прибыл в страну с миссией – опасной и важной. Его ждут приключения, а в конце – награда. И всё теперь зависит лишь от него.

Ощущение быстро развеялось: сзади напирали, спереди перетаптывались затылки и спины. Но вскоре и вправду начались шпионские страсти: его направили в кабинет без номера.

Человек в штатском говорил по-русски правильно, но с акцентом. Задавал вопросы, глядя в глаза. Его интересовали неожиданные вещи:

– Вы говорите, что ваш отец проходил армейскую службу в музыкальном взводе. На каком инструменте он играет?

– Ни на каком. Он писал сценарии для армейской самодеятельности… Насколько я знаю.

– То есть он – писатель?

– Он инженер.

– Хорошо, пусть так.

И вдруг – как удар в лоб:

– Вы знаете, где находится здание КГБ в Ленинграде?

Макс оторопел:

– П… приблизительно.

– Перед отъездом вас куда-нибудь вызывали, о чем-то просили? – Пристальный взгляд. – Не торопитесь, вспомните. Хорошенько – хорошенько – подумайте.

Выдерживать взгляд становилось трудно, глаза слезились. Макс вроде бы точно знал, что сказанное к нему не относится, но поймал себя на том, что и вправду силится что-то вспомнить. И, кажется, вот-вот вспомнит…

– Н… нет, – выдавил наконец он и кулаками потер глаза. – Точно – нет. Да, я уверен. Нет.

Преодолев круги бюрократического чистилища, с новыми документами, небольшой суммой шекелей и направлением в кибуц Макс сел в оплаченное государством такси.

Дальнейшая жизнь виделась смутно. Хотелось просто жить. И хотелось жить просто. Кое-какие планы, впрочем, уже обозначились. Для начала нужно выспаться. Затем – выучить местный язык (пока он знал лишь, что на иврите пишут справа налево, и рассчитывал для начала «выехать» на английском, который столько лет учил через пень-колоду в спецшколе). Овладев ивритом, устроиться работать. Неважно кем: здесь – на западе – любая работа достойно оплачивается. Не то, что в «совке». Дальше будет видно.

Многие кибуцы – своего рода еврейские колхозы – помимо сельскохозяйственной деятельности зарабатывали тем, что размещали у себя вновь прибывших и обучали ивриту.

Кибуц Сдот-Ям (Морские Поля), куда прибыл Макс, был райским уголком на берегу Средиземного моря. На беду, учить ивриту его здесь не собирались – из-за бардака в иммиграционной службе новоприбывшего направили не в тот кибуц. Выяснилось это, однако, не сразу. А пока его приписали к волонтёрам, приехавшим из всевозможных стран, чтобы бесплатно повкалывать и обогатиться впечатлениями.

Соседом по комнате оказался парень из Южно-Африканской Республики. Шон был белым человеком, его отец торговал в Кейптауне мотоциклами. Вместо того чтобы сидеть дома и помогать отцу вести бизнес, Шон уже несколько лет перемещался по миру, периодически зависая в интересных, на его вкус, местах. Так он оказался в кибуце.

Забавы капиталистов оказались Максу в диковинку. Одно то, что вполне обеспеченные люди едут в такую даль, чтобы забесплатно мыть туалеты или работать на кухне, мягко говоря, удивляло.

– Я мог бы всю жизнь просидеть на одном месте, зарабатывая деньги. Состариться и умереть, – объяснял Шон. – Вместо этого я живу. И мытье туалетов – тоже часть жизни.

Макс искренне пытался понять.

Для начала ему досталась «блатная» работа. В кибуце имелась женщина-скульптор, и по территории были раскиданы многотонные мраморные глыбы, долженствующие отображать ее виденье мира. Вручив Максу тряпку и жестянку с пахучей мазью, скульпторша отрядила его полировать свои произведения под палящее солнце.

Иудаизм не поощряет изображения лиц и фигур, усматривая в этом посягательство на прерогативы Всевышнего и опасность, что богоизбранный народ в очередной раз сотворит кумира. Поэтому глыбы были обтесаны так, что в них лишь угадывался замысел автора: обнаженная женщина, буйвол, исполинское человеческое ухо…

Макс быстро усвоил, что начинать полировку следует сверху – иначе сам окажешься перемазанным не хуже статуи. К полудню очередь дошла до мраморной бабы. В два человеческих роста, черная и пышущая солнечным жаром – к ней было страшно приблизиться. Обжигаясь, с риском для жизни Макс закарабкался на статую и угнездился на высокой груди, обхватив ногами то, что символизировало голову. Жар от пылающих грудей прожигал брюки. Держа банку с мазью в одной руке, он полировал мраморную спину, пытаясь дотянуться до ягодиц.

– Камасутра? – весело крикнул Шон, идущий с ведром и шваброй по своим туалетным делам.

Приблизившись, он шлепнул бабу по раскаленному заду:

– Попробуй достать с земли. Или так эротичнее?

– Хочешь натереть ей задницу? – в тон ему отозвался Макс. – Или вообще меняемся: я мою сортиры, а ты тут развлекаешься.

– Нет уж, спасибо, – открестился африканец Шон. – Горячая черная женщина – этого и дома хватало!

Работа со скульптурами оказалась разовой, и Макса определили на кухню. Здесь поражал неподдельный энтузиазм волонтёров: американка, француз, англичанин – все работали как заведенные, да еще улыбались без видимых причин. С жиру бесятся, не иначе!

Ивриту здесь не учили, денег не платили. Пора было что-то предпринимать. Макс попросил выходной и поехал в ближайший город – Хайфу – провести рекогносцировку.

Он открыл банковский счет, купил джинсы «Levi’s» и выпил баночку кока-колы: ничего запредельного – фактически та же пепси. Ну а сама-то пепси здесь есть? Что-то не видать… В одной из лавок хозяин объяснил, что пепси нет и не бывает: торгуя с Израилем, компания «PepsiCo» лишится рынка в арабском мире. Эмбарго. Человек выразил надежду, что положение вскоре изменится. Он в этом лично заинтересован!

Макс шел без цели. Миновал центр, промзону и спальные районы. Петлял, шагая мимо контор, магазинов и мастерских. Сворачивал и шел дальше. Никто вокруг не знал, кто он такой. Никому до него не было дела. Он не был никому нужен.

Присев в тени здания на выступ фундамента, он закурил. Раскаленный воздух колыхался. Мысль плавилась и текла.

Раздался хлопо́к! – на асфальт шлепнулся целлофановый пакет и с головы до ног окатил водой. Сигарета погасла. Внимательно ее осмотрев, Макс поднялся, подошел к урне и опустил туда размокший окурок. Затем отступил несколько шагов от здания, задрал голову и стал произносить укоризненную речь.

Матерная брань – квинтэссенция родного языка, целительный экстракт, животворящая его сила. Посему владение живым словом еще во времена учения в гуманитарной спецшколе почиталось в их компании наиважнейшим.

Макс входил в раж, наращивая обороты и подбавляя громкость. Причин стесняться не было: никто вокруг не знал русского языка. Речь звучала как песня, неся лишь чистый, лишенный скабрезного содержания эмоциональный заряд.