Среди ровесников Макса имелись женатые. Были и такие, кто хотел жениться – не на конкретной женщине, а вообще. Этого Макс не понимал в принципе, подобное желание виделось абсурдным. Умозрительно он допускал ситуацию, когда настолько привыкаешь к человеку, что в жертву привычке отдаешь жизнь. В таких случаях привычку переименовывают для оправдания в «любовь», чтобы через достаточно краткий срок моральной и бытовой взаимообязаловки убедиться, что любовь путать с привычкой не стоило. Что же касается любви как таковой (Макс не отрицал возможность любви, что бы это ни значило), женитьба представлялась вернейшим способом заморить ее на корню.

Такой, как есть, Марину он уже не устраивал, ей требовалось «будущее». Но обоюдная привычка пересиливала, и эта связь тянулась, радуя всё меньше. Входя в положение подруги, Макс намекал, что с ее стороны благоразумно будет подыскать иную партию, поскольку перспектив у них нет.

Наконец он окончил учебу, получил степень бакалавра, и его призвали в армию (все эти годы он пользовался отсрочкой для студентов-репатриантов). Мир предоставил двоим естественную возможность завершить отношения.

В таком ракурсе – снизу и сбоку – верблюжья колючка уже не выглядит однородным ковром. Скорее, лоскутным одеялом. Оказывается, там, где отдельные группы колючих кустов соединяются в единое покрывало, проходит своего рода извилистый шов – в нём колючка помельче и пореже. Ползти вдоль этого «шва» не так больно, зато путь выходит длиннее.

До конца остается много, метров пятьдесят – до веревки, натянутой меж двух колышков. Но о конце пути думать сейчас не время, конца может и вовсе не быть: командир, сука, непредсказуем. Поэтому правильнее сосредоточиться на текущем моменте.

Каждый метр – да какое там! – каждый сантиметр этого пути тернистого с боем дается. Макс ползет, сжимая в руках автоматическую винтовку М-16, попеременно загребая: справа – прикладом, слева – запястьем с обернутым поверх часов (чтобы не бликовали на солнце) широким брезентовым чехлом. Руки с грехом пополам защищены: приклад и брезент принимают шипы на себя. Туловище тоже прикрыто: разгрузочный жилет не проткнешь. А вот дальше – хуже. Ноги: при малейшем движении в мягкую плоть вгоняются десятки шипов, и столько же из нее выходят. Хуже всего – в паху. Если б только заранее знать, надел бы все свои трусы, одни поверх других – все без остатка! А так – словно ерзающий терновый венок на гениталиях, не растерзал бы в клочья. Лучше об этом не думать. Лучше – о постороннем.

Вон Йоси – рядом волочится, стенает в голос. Тезка его – ветхозаветный Иосиф – вообще во рву связанный валялся, где-то неподалеку. Тоже стенал, наверное, не прекращая, пока свои же братья его арабам не продали. За двадцать сребреников. Это после подорожало…

Стенать не запрещается, а вот если поднимешь зад хоть немного, командир, сука, сразу примечает, фамилию твою выгаркивает – зад сам опускается, на колючки тебя насаживает. Йоси-то еще хуже, наверное, приходится. Он в неосознанном еще возрасте заключил союз с Богом – крайней плоти лишился. Сейчас, небось, лишний бы раз подумал, с кем стоит союз заключать, а с кем – не раньше, чем пустыню эту одолеешь в терновом венке на член надетом. Зато, когда доползет, будет хвастать, что верблюжью колючку поимел…

Справа – прикладом, слева – запястьем… Прикладом, запястьем… Ну, хорошо: Йоси, положим, будет чем похвастать, а мне? Пустыню эту я, конечно, ни в жисть не забуду. Это зенит славной моей службы – больше интересного в этой учебке не предвидится. Да, в общем, и не было. Ну, спать не давали. Ну, гоняли строем туда-сюда. Плед складывать научили хитроумно: в шестнадцать слоев (полезнейший навык, ага). Пострелял немного: М-16, «Узи»… Крав мага – контактный бой – вообще несерьезно. На сторожевой вышке ночами торчал – базу охранял (а на деле книжку читал, прожектор направив внутрь башни через люк – личное ноу-хау).

Колючки эти – однозначно – кульминация службы, ее (терновый) венец. А дальше? Курс скоро заканчивается. Так если б хоть воевать отправили! Но с дипломом экономиста на войну не отправят. Тем более войны особо и нет. Так: террористы, мелкие конфликты… В бухгалтерию какую-нибудь посадят, буду три года бумаги перекладывать. Другое дело – на гражданке…

– Взвод!!! Кто! До веревки! Дополз! Лежать! Не вставать! Ждать остальных!!!

Командир, сука, говорить вообще не умеет, только орет: неважно, в поле или в казарме – лишь бы глотку драть. Видно, что удовольствие получает.

Всё, дополз. Щекой на приклад – буду отдыхать, неподвижно. Йоси вон тоже прикорнул. А другие, кто там еще сзади волочится, пусть не торопятся – спешить некуда. Как поднимемся – командир, сука, еще что-нибудь придумает. Хотя, всё лучше, конечно, чем среди терний ползать…

– Разворот! Лежа! Мизрахи!!! – зад опустить!!! Всем! Ползти! Обратно!!!

В душевой Макс стянул брюки и содрогнулся: ниже трусов ноги были ярко-багрового цвета. Нагнулся – краснота распалась на тысячи точек: мелкие – уколы от шипов, и крупные – подсохшие капельки крови там, где шипы входили достаточно глубоко.

Снял трусы и шагнул под душ. Намылился… Стать бы достаточно скользким…

Макс сидел на сторожевой вышке в семи метрах над землей, зажав винтовку между коленей, прикладом в пол. В темноте. В одном ботинке. Второй ботинок стоял рядом, из него торчал носок. Нога зябла. Ничего, скоро забегают…

Вообще, способов закосить армию была масса, и самые оригинальные передавались из уст в уста, становясь анекдотами. Имелись и специфически «русские» варианты. Позднее одна из историй обросла совсем уж неправдоподобными деталями и стала похожа на куст развесистой клюквы, но в те времена имела еще пристойный вид: психиатр в военкомате просит что-нибудь нарисовать. Призывник (родом из бывшего СССР) рисует дерево, а рядом нечто косматое, на цепи. Психиатр требует комментариев. Парень на умышленно дурном иврите, старательно рифмуя, объясняет: «Это – кот научный (не «ученый»!). Направо идет – песни поет, налево глядит – рассказы говорит». Согласно изустному приданию, психиатр, сраженный силой классических русских образов, тут же выписывает белый билет, в который раз подтверждая, что Пушкин (даже в чужих палестинах) – наше всё.

Но Макс упустил момент, когда можно было – еще в военкомате – задурить психиатра. Теперь он внутри системы, и чтобы из нее выбраться, необходимо отличиться по-настоящему. Оставалось найти способ, продумать детали и выждать подходящий момент. И уповать.

Момент наступил в ближайший шаббат: на всю ночь с пятницы на субботу в казарме оставили гореть свет. Так делали всякий раз: в пятницу, с заходом солнца, полагалось либо гасить свет и не включать до следующего вечера, либо оставить его гореть на всю ночь и весь следующий день – в течение суток прикасаться к выключателю запрещалось. Этот порядок бесил всех и даже, несомненно, самого командира, обязанного уважать религиозные чувства солдат. А религиозными чувствами во всем взводе обладал лишь Моти – ссутуленный ушлепок в вязаной ермолке – кипе́. Это его все благодарили за «удовольствие» спать ночью при свете. И ему же Макс лично был благодарен за предоставленную возможность.

Йоси, занимающий соседнюю с Максом койку, так что они пользовались общей тумбочкой, должен был в четыре утра заступить на дежурство (Макс тщательно сверился с графиком на стене). Сам же он в два ночи отправлялся на вышку, где до шести утра должен был обшаривать прожектором подступающую к базе пустыню.

Записку приготовил заранее. Выводя на бумаге ивритские буквы, дергался от отвращения: текст было бы сложно превзойти в пошлости. «В моей смерти прошу никого не винить». Всё! Именно так: чем банальнее, тем лучше. Никакой фантазии, только клише – вернее сработает.

Сама по себе записка и текст в ней – пошлятина. Но осознанная пошлость перерастает в противоположность, становясь актом творчества. (Аналогично, будучи осознанной, необходимость обращается в свою противоположность – свободу.) И если уж действительно покидать этот мир, то никаких записок, тихо и незаметно. «Не винить»… Кто здесь может быть виноват? Ведь это между тобой и… Тем Парнем – ваши, можно сказать, интимные с Ним дела.