Ингрид целует меня в губы. Мне этого мало. Ингрид просит не торопиться, подождать еще. Я не тороплюсь, я жду, осторожно намекаю, что не могу ждать целую вечность.

Ингрид убила меня.

Нет, не сегодня.

Это случится не сегодня.

А в сентябре.

Отсюда, из августа, хорошо виден сентябрь, какое-то там число – когда Ингрид убила меня.

Выстрелом из лука.

Вот так.

Выстрелом из лука.

Из дома выходит Ингрид. Мне становится страшно, тут же одергиваю себя, что сегодня август, а убьет она меня в сентябре, так что бояться нечего, мне ничего не грозит.

Спрашиваю Ингрид, умеет ли она стрелять из лука.

Ингрид говорит – нет.

Не умею.

А давай я тебя научу, говорю я.

А давай, соглашается Ингрид.

Понимаю, что Ингрид даже не умеет держать лук, она и правда не может меня убить.

Вечером идем домой.

Отчим курит у камина.

Ужинаем.

На каминной полке стоит глобус времени.

В который раз хочу спросить отчима, откуда взялась Ингрид.

В который раз не спрашиваю.

В который раз хочу спросить у самой Ингрид, откуда она взялась.

В который раз не спрашиваю.

Август кончается.

Мы спорим с Ингрид, куда пойти дальше.

Я хочу в июнь, теплый и солнечный, я хочу в июнь, потому что рядом май, когда я перывй раз увидел Ингрид. Я хочу перейти в май, чтобы снова пережить этот день, когда вошел в гостиную, а Ингрид сидела у окна, и еще тогда цвела сирень.

А Ингрид хочет июль.

Почему-то.

Просто.

Хочет июль.

Мне не нравится июль, из июля виден студеный январь. Ладно бы еще начало конец июня, начало июля, когда из лета виден кусочек зимы с Рождеством и Новым Годом, елка, свечи, пряники, – а просто январь, кому он нужен, январь… ну, может и нужен кому-то, не спорю, но не мне.

Наконец, договариваемся. Сначала немножко июня и немножко мая, чтобы сирень, а потом июль. Ингрид догадывается о моих мыслях, кивает, а потом еще в Новый Год пойдем и в Рождество…

Отчим говорит, что пора бы и в сентябрь, не век же лету быть.

Заикаюсь что-то про весну.

Отчим настаивает – надо и осень тоже, всякому времени свое время, не любит время, когда им не пользуются, так и сломается.

Бормочу про октябрь, хороший месяц, там и до Самхейна недалеко, украсим дом тыквами и летучемышиными крыльями…

Отчим говорит про сентябрь, отчим настаивает, в сентябре тебе восемнадцать стукнет, наследником станешь, знаешь же, что мать покойница поместье тебе завещала…

Сжимается сердце, зачем напомнил про мать, зачем, зачем…

Киваю. Теперь знаю. Отчим еще что-то говорит про вступление в права наследования, рассеянно киваю, да-да-да…

Учу Ингрид стрелять из лука.

Она сама попросила.

У Ингрид получается.

Здорово получается.

Стрела вонзается прямо в цель.

Сердце прошибает запоздалый страх, что я делаю, я сам рою себе могилу. Тут же заставляю себя успокоиться, ведь это будет в сентябре, а в сентябрь мы не пойдем.

Просто.

Не пойдем.

На каминной полке стоит глобус времени, кто-то (Ингрид?) поставил эту пирамиду на зимнее основание, повернул к нам треугольником лета. Машинально читаю по граням – июнь-июль-август. Если повернуть пирамиду, на соседней грани с августом будет сентябрь.

Почему-то вспоминаю те времена, когда время представляли прямой линией.

Меня тогда не было.

Почему-то вспоминаю мать, которая доказала, что время имеет форму пирамиды.

Пирамидальный год.

Треугольное лето.

А значит, можно попасть не только из июня в май, из сентября в август, но и в март – из октября, в январь из июля.

Через грани пирамиды.

…вылезаем из речки, отряхиваемся.

Ингрид отжимает волосы.

Не выдерживаю, обнимаю Ингрид, целую загорелые плечи, целую…

…черт…

…только сейчас понимаю, что чувствую губами мертвый пластик.

Ингрид смущенно набрасывает одежду, ускользает в заросли жасмина.

Я остаюсь один.

Наедине с июнем.

А давай сегодня июль, говорю я за завтраком.

Лишь бы оборвать это тягостное молчание Ингрид. И бормотание отчима, что не век же быть лету, надо бы и осень, ну хоть сентябрь, а то так и время поломать можно, время не любит, когда им не пользуются.

Вот я и говорю:

А давай сегодня июль.

Ингрид бледнеет.

Роняет чашку, разбивает на осколки, хлопочет, да я уберу, уберу, опускается на колени перед разбитой чашкой.

Я увожу Ингрид, я бормочу что-то, что ну хотела же июль, ну вот же, пожалуйста, ну не хочешь, не надо…

Ингрид сжимает пальцы добела.

Кивает:

Июль.

Собираем чернику.

Едим.

Хочу спросить у Ингрид, а почему так было, что мертвый пластик под моими губами – не спрашиваю.

Ингрид целует меня. осторожно. Робко. Как будто боится, что я её оттолкну, прогоню, испугаюсь. Не отталкиваю, не прогоняю, расстегиваю её корсет, я уже не спрашиваю, почему мертвый пластик…

…отсюда видно январь.

Потрескивающие от мороза звезды.

Заметенное снегом крыльцо черного хода.

Свет фонарей.

Кабинет отчима, святая святых, куда мне ходить не велено.

Отчим склоняется над чертежами.

Приплясывают язычки пламени в камине.

Ингрид берет лук, хочет стрелять – мне становится страшно, чего я боюсь, чего, чего, чего, сейчас же не сентябрь, не сентябрь, нет, нет, нет…

Ингрид кружится с луком по траве, смеется, делает вид, что хочет стрелять наугад.

Замирает.

Пускает стрелу, уже никаких сомнений – в отчима там, в январе.

Смеется.

Я тоже смеюсь, я понимаю, что ничего не случится, потому что мы – летом, а отчим – зимой.

Кричу – когда спину отчима пронзает стрела, чертежи заливаются кровью. Я бегу из июля в январь, я еще надеюсь что-то сделать, но уже понимаю —

Мертв.

Оборачиваюсь в раскаленный июль:

Ингрид!

Ингрид нет, Ингрид тускнеет, тает, падает на траву пустое платье.

Не понимаю.

Дрожащими руками набираю телефон полиции, от волнения даже не могу сказать, куда ехать – в январь или в июль.

Вот как по-дурацки все получилось, говорит следователь, сделал человек механическую женщину, а она сама же своего создателя застрелила из будущего в прошлое, из июля в январь…

Пьем кофе.

Следователь спрашивает меня, да точно ли случайно, я киваю – точно-точно, своими глазами видел, она играла, она вообще хотела в июле в какое-то дерево попасть, и тут нате вам, в январь стрела вылетела…

Следователь соболезнует.

Иду в сентябрь. Ненадолго – подмахнуть бумаги на наследство, и дальше, в багряно-красный октябрь, где плед у камина и капли дождя. Я не хочу возвращаться в лето, в лето, в котором нет Ингрид.

Из октября виден март.

Смотрю на март, сам не знаю, зачем, отсюда вижу отчима в кабинете, вижу Ингрид, недавно собранную, еще недоделанную, еще с торчащими пружинами и шестеренками, еще не понимающую, кто она и что она, еще лысую – отчим только подбирает ей парик, назаказывал же где-то париков полную коробку.

Я уже знаю.

Он выберет волосы цвета солнца.

Так и есть.

На стене моя фотография.

Отчим вкладывает в пластиковую руку Ингрид маленький ножичек, показывает, как бросать…

Смотрю.

Понимаю всё…

– Ой, я так испугалась…

Элина входит в холл из прихожей, вся дрожит, ну еще бы ей не дрожать после увиденного. Вспоминаю, что должен провести её к горящему камину и усадить в кресло, – неловко подхватываю девушку под руку, не умею я с женщинами, не умею. Пытаюсь укрыть Элину пледом, плед выскальзывает из рук, ладно, пусть думают, что я сам струхнул…