Крусарес посмотрел в глаза жене пекаря, которая все еще находилась в сильнейшем шоке, и предложил:

– Давайте вызовем полицию? Признаюсь, такое со мной впервые. За все годы, что я торгую оборудованием.

Через несколько десятков минут, которые требуются в Санта-Монике, чтобы разыскать в одной из городских таверн комиссара полиции, и убедить его, что на самом деле свершилось нечто, требующее его участия, жена Педро Веласкеза, Валентина давала показания полиции. Их записывал, прибывший вместе с комиссаром, его помощник, молодой инспектор, сержант Эстебан Линарес.

– Не знаю, что на него нашло… – рыдала жена пекаря, с трудом отвечая на вопросы. – Педро в последние дни был сам не свой. Я что-то чувствовала… Я хотела сделать так, чтобы он переступил через свою дурацкую гордость и принял все, что я задумала, как уже свершившееся. Раз уж мы никогда не покинем эту чертову Санта-Монику, то пусть хоть жизнь наша будет чуточку лучше. Я разыскала поставщика пекарского оборудования. Мы встретилась, договорились об авансе. Потом я съездила к нему в Манильву, заключить договор и отдать деньги. А сегодня привезла его поговорить с мужем. Чтобы синьор Крусарес, как специалист, сам объяснил, насколько выгоднее будет Педро работать по-современному, как все, с конвейерной аппаратурой. Я не знаю, что произошло… Педро воспринял это… Он просто убил себя на наших глазах!..

Примерно то же говорил и Мигель Крусарес, торговый менеджер, специализирующийся на оборудовании для пекарен, что ясно указывалось на всех его визитках и в прочих документах.

– Я торгую по всему побережью, – рассказывал он, заметно нервничая, что в подобных обстоятельствах не было удивительным. – Осовременить производство – для многих единственный выход. Мне встречались упертые ретрограды, особенно среди стариков, но… настолько? Вышибить себе мозги, лишь бы продолжать жить в начале века? Будь проклята Адель, подкинувшая мне эту клиентку!.. Адель? Это сестра моей благоверной, сержант, разрази ее господь вместе со всеми ее чокнутыми знакомыми!..

Среди сновавших по дому людей в форме, полицейских и медиков, выделялся один, стоявший как столб, недвижимо, с бледным, как соль, лицом. Это был Серхио Бунимара, который слышал все, что говорили Мигель Крусарес и Валентина Веласкез. По лицу его катились беззвучные слезы, он никак не мог прийти в себя от того, что случилось с его другом, и какую роль в этом происшествии сыграл он сам. Рассказать кому-либо, почему именно его товарищ Педро поступил так, как поступил, Серхио не решился.

Через три дня, когда вдова Веласкез вернулась с похорон, все купленное ею у Мигеля Крусареса оборудование уже стояло на своих местах. Жена влюбленного в свою работу пекаря, разумеется, знала, как делается хлеб. Не снимая траурного платья и вуали, она замесила тесто в самом большом чане, который нашелся в пекарне. Затем вышла ненадолго в жилую часть дома, откуда вернулась с небольшой, похожей на спортивный кубок, урной. Плотно подогнанную крышку украшала изящная эмалированная вставка с изображением святой Моники, а на боку урны желтела прямоугольная латунная пластинка: «Педро Антонио Химера Веласкез. 5 марта, 1942 – 24 августа, 1979».

Валентина сняла крышку и высыпала из урны все, что в ней было, в приготовленное тесто.

Новое оборудование она решила не трогать, воспользовавшись старой печью Педро. Хлеб был готов меньше чем через час.

Жена пекаря открыла ставни, отделяющие лавку от улицы, и выставила на прилавок свежеиспеченные караваи любимого хлеба Педро. «Пан де крус» – того самого, что перед печью рассекают по будущей корке двумя ударами ножа, чтобы в итоге получился крест.

На черной аспидной дощечке, на которой муж кусочком мела писал обычно их ассортимент и цены, старательным, женским почерком Валентина вывела:

«Бесплатный хлеб с душой»

Спустя минуту она покинула дом и уехала к морю. В Санта-Монике жену пекаря больше никто и никогда не видел.

Близился полдень. В тени большого, широко разросшегося рожкового дерева слепая донья Анна Моредо лакомилась спелой черимойей, выскребывая ванильную мякоть маленькой мельхиоровой ложечкой из разрезанного надвое плода. В нее же она сплевывала твердые несъедобные семена и, постукивая рукой с ложечкой о собственную ногу, аккуратно стряхивала их на землю рядом с собой. Здесь же, возле стула, стояла ее обычная бутыль с вином на треть разбавленным водой и небольшой граненый стаканчик. По обыкновению поблизости валялся и бессовестный соседский пес Гектор, частенько пользовавшийся слепотой Анны, чтобы лакать из ее стаканчика недопитую мансанилью.

Вот уже несколько десятилетий донья Анна являлась одной из главных достопримечательностей Санта-Моники. Судьба обошлась с ней жестоко, лишив ее не только зрения, но и почти всех родных – в совсем молодом возрасте. Но сломить ее не сумела. Утратив возможность видеть глазами, Анна так обострила умение видеть сердцем, что слухи о ее мудрых советах, в которых она не отказывала никому, мигом распространились по всему региону. Рожденная задолго до компьютерных поисковых систем, Анна, конечно, не могла выдать в метрах расстояние от Севильи до Антарктиды или нечто тому подобное. Но обычная жизненная мудрость и точность суждений были при ней всегда. Этим и пользовались горожане, приходя к ней за советами, в которых важны были не цифры, а опыт прожитых лет. Да и просто поболтать Анна любила, никогда не отталкивая от себя даже самого скучного собеседника.

Вот только что, например, она поговорила по душам с сорокалетним холостяком Виктором Гарсией, торговым агентом, зарабатывающим грошовыми сделками, ради которых ему приходилось мотаться по всей Андалузии, Гранаде, Уэльве и Валенсии. Он как раз возвращался из командировки в Эстремадуру и остановился поздороваться с Анной, а заодно пожаловаться на свои проблемы.

– Не могу так больше! Господь меня ненавидит! – сетовал он на финансовые трудности, которые, к слову, испытывали в Санта-Монике все, связанные с большим, средним и малым бизнесом, люди. Город переживал не лучшие времена, растянувшиеся при этом уже лет на двадцать, как минимум.

– Вот это самомнение, Виктор! – фыркнула старуха. – Уверяю тебя, нет!

– Если бы вы видели последний закон о налогах, донья Анна, вы бы со мной согласились. На любовь это не похоже вовсе!

– Даже если бы видела, – хохотнула Анна, – вряд ли изменила свое мнение. С чего ты взял, что тебя кто-то обязан любить? Тем более там!

Старуха ткнула в небо мельхиоровой ложечкой.

– Не знаю, – скривился Гарсия, – так на каждой проповеди говорит отец Паскуале.

– Нашел, кого слушать… – Анна сплюнула очередную косточку в ложечку. – Вот уж кто меньше всего понимает в боге, так это попы! Я это давным-давно сообразила. Пусть это мало кому нравится, но дела с господом устроены совсем по-другому.

Анна замолчала, с наслаждением пережевывая ароматную кремовую мякоть. Собеседник не смог дождаться, когда она закончит:

– И как именно, донья Анна? Скажете?

– Секунду. Налей мне вина, – попросила Анна, и пока Гарсия выполнял ее просьбу, спросила: – Вот кто ты, Виктор?

– Несчастный коммивояжер, – ответил он, возясь с бутылью.

Старуха удовлетворенно кивнула.

– А теперь представь, что к этому ты еще и господь-бог!

– Донья Анна… – закатил глаза Гарсия.

– Представь, представь! Господь-коммивояжер. Для твоих клиентов, кстати, так и есть. Ты появляешься в их жизни и даешь им то, чего они хотят или думают, что хотят, так ведь?

– Ну, допустим.

– А теперь посмотри на любого другого, – продолжила слепая. – И ты увидишь, то же самое. Кругом нас боги! Ведь каждый работает над созданием чего-то, верно?

– Если так рассуждать… Ну пусть!

– А теперь ответь: для чего бог-плотник делает скамью, а бог-винодел мансанилью?

Гарсия пожал плечами, как будто Анна Моредо могла это видеть.

– Чтобы по окончанию тяжелой работы дать отдых душе и заднице – вот для чего! – произнесла она, как будто действительно увидела.