Всё увиденное болью отдавалось в сердце. Ради чего шли на смерть все эти люди, что получили? Десять лет — побед, и за одно поражение всё было сметено. Забылись все успехи. Не ожидал он такого крохоборства от Менгу.

Узнав, что Ногай жив, люди стали присоединяться к его раскинувшемуся за городом войску.

Прошла неделя, а человек от Великого хана так и не приехал. Ногай с небольшим отрядом направился сам ко дворцу. Стража пропустила Ногая: несмотря на повязку на глазу, воины его узнавали, да и слухи уже во всю гуляли по городу. В коридорах нашел он Бахара, спальничьего и главного распределителя гарема еще при Берке-хане. От него и узнал, что Великий хан Менгу-Темир болен, давно никого не принимает и не выходит из своих покоев. Если дело есть какое-то, с ним идут теперь к брату Великого хана — Туда-Менгу. Он теперь все решает. Ногай поморщился: не любил он младшего братца Менгу — мелочный и слабохарактерный. С детства пакостил, всегда подставить норовил: то лук от обиды противнику сломает, то меч спрячет. И ведь у него же потом и найдут. Тьфу. Мерзкий человечишка! Но все же решительно направился в зал приемов.

Туда-Менгу не обладал ни красотой, ни умом своего брата, ни храбростью своего отца Тукана, прославленного полководца. Он был низкий, рябой и завистливый. Возвращение Ногая ему было не к месту. Все уже было распланировано, должности расписаны. Главным новым темником уже выбран сын его друга Джелме-Карим. Что теперь делать? Как поступить? Он не знал и, не придумав ничего лучше, решил не делать ничего. Мало ли самозванцев бродит в степи? Если он, брат великого хана, фактический правитель Орды не признает его, может, и остальные от него отвернутся. Но воины все прибывали и войско за городом продолжало расти. А еще Туда-Менгу не учел нрав Ногая. Он никак не ожидал, что тот осмелится без приглашения заявиться во дворец и даже пропущен будет. И теперь, когда ему доложили, что Ногай ожидает его, не выйти означало показать страх и слабость, упасть в глазах своих людей.

Он вышел к Ногаю, презрительно взирая, словно на простолюдина, в шелковом золотом вышитом халате. Лицо его было набелено, жидкие волосы расчесаны и намаслены. Ростом он был значительно ниже, и, чтоб хоть как-то сравняться, зашел на возвышение, где стоял резной стул великого хана, но сесть все же не осмелился. Приняв гордую позу, Туда начал разговор:

— Как смеешь ты являться без приглашения и отрывать меня от важных дел?

— Я Ногай, главный военачальник, беклярбек Великого хана — мне не нужно твое разрешение.

Туда-Менгу тяжело вздохнул.

— Ты ли это?! Чего тебе?

— Я хочу, чтобы мне и моему тумену было возращено все то, что отобрали твои люди.

— Мои люди взяли то, что полагается Великому хану.

— Ты себя уже с Великим ханом ровняешь?!

— Кто ты такой, чтобы мне указывать?! Тебя нет! — взяв себя в руки, уже ехидно продолжил хан. — Донесения от половцев идут из Булгарии[7], что человек в доспехах с пластинами, украшенными золотыми драконами, по описанию очень похожи на доспехи военачальника Ногая с небольшим отрядом во главе — грабит их деревни, забирает в рабство жен и детей. Защиты моей просят. От тебя.

— Ты меня узнал, Туда. Да и я тебя знаю с детства. Никогда гиена львом не станет.

— Не смей так говорить со мной! Я не знаю тебя! Ты не похож на Ногая. Глаза нет. Чем докажешь, что ты Ногай? Где пайцза[8]?

Ногай одним махом подошел близко к Туда-Менгу, схватил его за грудки.

— Мерзкий крысёныш! Где Менгу-Темир?

— Стража! — испугано прохрипел брат Великого хана.

В приемную вбежали нукеры, ожидая распоряжений. Ногай отпустил борта халата, и направился к выходу. «Арестовать его! В клетку как смутьяна!» — хотелось крикнуть Туда-Менгу, но он не осмелился.

Ногай вернулся в свой шатер злой, как никогда. Долго ходил он из стороны в сторону, стараясь унять гнев. Мальчишку нашли, словно пса из дома выкинули! Нет, так не пойдет! Однажды он уступил власть Менгу, но с Тудой у него уговора не было. Ногай созвал всех воинов и вышел в поле.

— Слушайте, воины! Слушайте, храбрые мои, отважные львы! Славные батыры! Мы ходили в бой во славу Великого хана. Каждый из нас что-то потерял после возвращения. Большинство из вас не имеют того, что истинно заслуживают за свои военные успехи. Все вы знаете меня. Много лет я честно служил Великому хану Берке, а затем и Менгу-Темиру. Не раз мы ходили в походы, никогда я не бежал первым с поля боя. Мы всегда были едины. Великий хан, возможно, болен, а, возможно, уже мертв, но это от нас скрывают. Чтобы восстановить свое доброе имя и вернуть всем вам причитающееся по праву, при том соблюдая наш обычай, повелеваю созвать Высший совет курултая[9]. Пусть совет решит, кто я, и чего достоин!

Ей снился сон, теплый и солнечный: колыхалась высокая зеленая трава на легком ветру и Ногай шёл к ней навстречу в простой белой рубахе… Сон оборвался. В дальнем углу громко смеялись. Настя открыла глаза и погрузилась во тьму. Здесь, на нижнем этаже подземелья темницы, не горел факел. Тьма была тут всегда. Она спала, полусидя на полу, и тело сразу же ей об этом напомнило ноющей болью. Ей стало тоскливо и тягостно на сердце. Она прижала руку к груди и порадовалась, что перстень Ногая все еще тут, при ней. Она предусмотрительно носила его подарок на кожемятном шнурке вместе с крестиком. Когда ее только привели в темницу — обыскали на предмет оружия. Свои маленькие сокровища она спрятала во время обыска за щеку — отобрали бы, если б нашли. «Жив ли он?» Она вздохнула и поежилась. Здесь никак не удавалось толком согреться.

Холод, нескончаемый, казалось, проникающий в самое нутро холод — вот, к чему никак не было возможности привыкнуть. Ко всему остальному Настя привыкла. Привыкла к запаху вони, что смешивался из запаха гнили, сырости, пота и прочих человечьих следов жизни. Привыкла к гулу из разговоров, смеха, воя и плача. Через пару дней привыкла и к грязной, отдающей неприятным затхлым запахом воде. Поначалу, когда в ней еще жила надежда, что это ошибка, она старалась бороться с жаждой, но дни шли, а холод и тьма оставались прежними. Жажда жизни взяла верх над брезгливостью. Раз в день, а может реже — в темноте сложно мерять дни, — стражники приносили бадью с водой и глиняными кружками, поднос с кусками нарезанных лепешек.

В камере было много женщин разного возраста, сколько точно — понять было сложно. В темноте все растворялось и тонуло, лишь при кормежке жадные руки заключённых, похожих на костлявых вурдалаков, появлялись у решетки и хватали хлеб. Две главные заводилы, как только она попала сюда, стали расспрашивать, кто она такая и за что попала. Настя отвечала, что это ошибка и ее скоро освободят. Над ней только посмеялись и вскоре потеряли к её личности интерес.

Настя нашла себе место и сидела, облокотившись спиной к стене, недалеко от решетки, закутавшись в плащ. Понемногу разговорилась со старухой рядом. Она была нянькой, ребенок, за которым она смотрела, умер. Богатые господа от горя решили, что отравила. Сидела здесь давно, суда над ней никакого не было, а может и был, но без нее. Старуху звали Мюрид, была она худая и ела через раз, так как не всегда успевала ухватить кусок на раздаче. Настя стала брать хлеб на себя и на нее.

В дальнем углу опять громко рассмеялись — шла игра на шлепки. Выигрывал тот кто в темноте успевал шлепнуть по вытянутой ладони другого, особый азарт прибавляло то, что играли на остатки кусков лепешки. Это было главным развлечением. Настя в этих забавах не участвовала и все больше молчала, подавленная произошедшим. Она все думала, почему обвинили именно ее? Ведь в том частном доме она и в помине не бывала. Что же задумал этот проклятый Адамиди?! Еще ее терзало, как отразился этот арест на детях. Что с ними? Рухнуло все, что было в жизни. Увидит ли она своих родных еще когда-нибудь? Так и тянулись дни.