Но Толкин, как никто, совместил несовместимое, все смешал и перепутал, сделал эльфов каким-то избранным бессмертным племенем, гоблинов превратил в орков, гномов в мини-викингов, породил таинственное племя хоббитов и при этом утверждал, что он создал мифологию Англии — это было для Вяземского слишком!

Вяземский смотрел на Веронику и не мог понять, как такая умная и здравомыслящая девушка может настолько ошибаться в оценке книги. По неизвестной причине Виктору хотелось, чтобы она разделила его мнение.

— Да нет, же Ника! Не создавал он никакой мифологии. Она была создана задолго до него. Я знаю даже те первоисточники, которыми пользовался ваш Профессор, конечно, он читал их в оригинале на древнеанглийском, а я в переводах, но суть одна, там говорится о первых христианах. Вы бы лучше почитала Кардини о средневековом рыцарстве, там всё расписано про этот мир. В том числе и про то, как всё происходило и как постепенно языческие традиции сменялись христианскими, — в Вяземском заговорил педагог, хоть он и оставил кафедру почти три года назад. — Я достаточно хорошо знаю ирландские и кельтские мифы, средневековую историю Англии и её мифологию, чтобы взять на себя ответственность за свои слова и утверждать: то, что сделал Толкин, приносит вред, а не пользу. А то, что для доказательства своей правоты он апеллировал научными и теологическими категориями, не делает ему чести, как учёному.

— Да как вы можете! — возмущенно воскликнула Вероника.

— Вот представьте себе, могу! Вы хотите доказательств?

— Да! — Она захлопнула книгу и подалась вперёд, её желание убедить Виктора в своей правоте было не меньше чем у него. И непримиримость такая же. — Даже если вы мне докажете, что чёрное в книгах профессора Толкина названо белым, я всё равно не соглашусь, — заявила она.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Они оказались нос к носу, как борцы на изготовке и несколько мгновений сердито смотрели друг на друга. Первым сдался Виктор, он улыбнулся, отодвинулся, сел свободнее, облокотился на стол и на минуту прикрыл глаза ладонью левой руки.

Когда он снова посмотрел на Нику, в глазах его плясали смешинки.

— Понятно. Значит не будем ломать копья, — примирительно заключил он, — я всегда придерживался мнения, что истина рождается не в споре. Человеку свойственно отстаивать свои убеждения, как бы ошибочны они ни были.

— А вы историк? — с интересом спросила Вероника. Она так же быстро перестала сердиться, как и Виктор.

— Нет, я экономист, но это не помешало мне узнать об истории Англии достаточно, чтобы обвинить профессора Рональда Толкина в плагиате и компиляции, причём весьма грубой. Он смешал представления дохристианского мира и христианства. Будучи сам католиком, он не смог описать мир язычников иначе, чем подгоняя его под христианские представления о жертве, добре и зле, тьме и свете, вечной жизни. Представлениях, с детства внушенных ему в воскресной школе.

— Он создал свой мир! Особый. А представления о Свете и Тьме есть во всех религиях.

— Ну да…и новые расы, к которым теперь причисляют себя некоторые люди с неадекватной фантазией, и никому не нужный язык, который зачем-то учат сотни подростков. Но сколько бы вы меня не убеждали, что чёрное — это белое, я всё равно скажу вам, что никаких назгулов в Британии не было, так же как и хоббитов. Не было ничего похожего на Шер, а если представители нездешнего народца и жили в холмах, то это были не родственники Фродо Беггинса или как его там… И дикая охота, и армия мёртвых, и оживший лес, о котором мы читаем в Макбете — всё это было не так, как описал ваш Толкин!

Ника только вздохнула, покачала головой и снова взялась за книгу. Из этого молчаливого осуждения Виктор понял, что в её глазах он совершенно безнадёжен.

Повисло неловкое молчание. Мерный стук колёс, приглушенные голоса и смех в соседнем купе только усугубляли досадное отчуждение, которое вдруг возникло между ними.

Вяземский понял, что задел её гораздо больше, чем она показывает.

— Извините Ника, я не хотел касаться ничего личного….

— Это не личное. В двух словах не объяснишь, — она больше не поднимала глаз от книги.

— А в трёх? — попробовал пошутить Виктор.

Она даже не улыбнулась, значит обиделась по-настоящему.

— И в трёх не объяснишь. Даже если бы я захотела, и то не смогла бы, — она всё же посмотрела на него, в её взгляде не было ни обиды, ни осуждения, скорее сожаление, — наверно это трудно понять, а ещё труднее поверить, что такие книги, как Властелин Колец, могут изменить жизнь человека, дать ему надежду.

— Надежду, — повторил Виктор и надолго замолчал.

Он думал о том, что и в самом деле многого не понимает, а берётся судить. И что в одной и той же книге, картине, музыкальном произведении, ландшафте и даже виде из окна разные люди находят каждый своё — кто печаль и разочарование, кто покой и надежду.

Ника всё читала. Виктору хотелось расспросить её куда она едет. Живёт ли в Питере или в Москве, скорее, что в Москве, раз не знает как проехать от вокзала на Васильевский остров, а если в Москве, то надолго ли в Питер и зачем. Но он молчал. За окном давно стемнело и в чернильно-чёрном блестящем квадрате виднелись только цепочки светящихся точек, когда скорый пересекал магистрали или проносился мимо отдалённых городов. Если же они проезжали станцию, то пятна света и темноты сменялись, плыли по стенам и потолку купе, а фонари за окном мелькали, похожие на крупные белёсые шары.

Несколько раз поезд останавливался на пять минут, потом опять набирал скорость и летел вперёд в непроглядной октябрьской ночи. Если бы Виктор вёл машину, то он был бы занят дорогой. Шум мотора и послушный рукам слаженный механизм автомобиля всегда успокаивали его, отвлекали от дурных мыслей. За рулём всё уходило в сторону, оставалась только освещенная фарами дорога, которая ложилась под колеса, да обочина, которая убегала назад.

В поезде Виктор чувствовал себя иначе, он не был отделён от мира и защищён салоном автомобиля, не был хозяином дороги и скорости. Здесь он подчинялся тому движению, что ему задали, тому ритму, тем звукам. Стук колёс напоминал далёкое прошлое и будил в душе беспокойство, неопределенное стремление…куда? Виктор и сам не знал.

В жизни его не происходило и не должно было произойти никаких перемен. Всё двигалось по расписанию, как этот скорый. И неумолимо приближалось к конечной остановке.

Вяземскому стало тоскливо. В Петербурге его никто не ждал. И чем ближе он подъезжал, тем сильнее давила на грудь эта необъяснимая тоска.

Виктор открыл ноутбук, нашел свои музыкальные файлы и надел наушники, потом выбрал музыку Грига и уселся поглубже так, чтобы можно было прислониться к стене купе. Он бы и лёг, но чувствовал себя неловко, тем более, что пришлось бы лезть на верхнюю полку, беспокоить Нику, а она углубилась в чтение.

Спать он не хотел, но тянуло отдохнуть, закрыть глаза. В наушниках он не слышал гулкого перестука колёс, теперь только покачивание вагона напоминало ему о движении поезда. Ещё раз они остановились надолго, может быть, пропускали встречный на стрелке, а может, по расписанию.

Как поехали дальше Виктор уже не почувствовал, незаметно для себя он задремал.

В наушниках нон стопом всё повторялась «Последняя весна» Грига. Начали возникать какие-то неясные образы. Море…

Проснулся Виктор от лёгкого прикосновения к плечу, открыл глаза и в первый момент не мог сообразить, где он. Потом вспомнил — поезд…

Вяземский снял наушники, тряхнул головой, прогоняя остатки сна.

Оказывается, разбудила его Вероника.

— У вас мобильный звонит, — сказала она.

— Уже не звонит, — улыбнулся он, посмотрел на входящий номер и улыбка его угасла, а губы плотно сжались.

Вероятно, он изменился в лице, потому что Ника осторожно присела на край скамьи и с тревогой смотрела на него.

— Что-то случилось?

— Нет…ничего, — медленно произнёс он, ощущая знакомую тяжесть в сердце, — ничего. Спасибо что разбудили.