В это время, когда Воронов терзал себя, слегка завидуя другу, Князев стоял у борта своего судна и мрачно смотрел на порт Находка. Он тоже завидовал Воронку – новость о том, что его оставили в училище, каким – то путем достигла ушей Князя.

«И что я хотя бы на балалайке не играю, – тоскливо думал он, – везет же Ворону… Говорила мама – учись, так нет… А теперь – не слушал мамку, слушай склянку… Тут и к бабке не ходи, Моисей расшибется, но оставит его в училище. Играет Коля на трубе, что Луи Армстронг, заслушаешься. Эх – х…».

Князев сплюнул в темные воды бухты и отвернулся от панорамы порта. Да, он моряк, ходит в «загранку», виза открыта, зарплата не хилая, можно приодеться и сменить форму на гражданское платье, можно и в ресторан посидеть, но всё это мелочи. Придет Коля на коробку – четыре года пролетят, не заметишь – механик, отдельная каюта, зарплата побольше, опять же, комсостав… От вахт, конечно, не отвертеться, так зато пришел в каюту и кум королю, сват министру. Хоть на голове стой. И тут мысль, сверкнувшая в мозгу, заставила его вздрогнуть.

– О, а что это я?.. – вслух сказал Князь. – У меня же десять классов… Ну – у, Коля, мы ещё посмотрим… Я же заочно могу ДВВИМУ окончить! Плавсостав, куда они денутся…

– Князь, ты с кем это разговариваешь? – спросил вахтенный матрос, что скучал у трапа.

– Сам с собой, – ответил Князев.

– Бывает, – согласился матрос. – Я, например, тихонько пою на вахте, когда нет никого. Говорят, что у меня голос, как у Лемешева. Ты бы в город сходил, так и шиза посетить может.

– Я в каюту, – сказал Князев, – придавлю ухо минут на шестьсот.

– Тоже дело. А я бы сходил, – мечтательно произнес матрос. – Возле якорей всегда телку снять можно. Да не вырваться, завтра уходим.

– Далеко – не знаешь?

– Штурмана говорили, что в Сидней, это в Австралии.

– Я в курсе, что Сидней в Австралии.

– Молоток, – матрос отошел к трапу, а Князев спустился в каюту.

Сидней, Гонконг, Порт – Саид, Бомбей – какая разница, в конце концов…

В классе самоподготовки находился один человек. Первокурсник из судомеханического. Сорокин, не обращая внимания на то, чем занимается курсант, уселся за стол, открыл тетрадь и погрузился в тайну логарифмической линейки. Кажется, все просто. Но два умножить на два выдавало верный результат – четыре, а вот 12,5 умножить на 3,4 – не получалось. То есть результат был, но, как говорится, ни в какие ворота, а уж тем более с ответом не сходился. Валера открыл руководство по линейке, внимательно прочел главу о действиях с десятичной дробью, попробовал опять, и снова вышло черте что.

– Нет, я её никогда не одолею, – огорченно сказал он вслух.

– Что – то не так? – спросил курсант.

– Ты что‑нибудь петришь в этом деле? – безнадежно спросил Валера и показал на линейку.

– А-а, это… Ну, не на уровне доктора математических наук, но получалось. Покажи, как ты делал?

– Смотри, – Валера задвигал движком, засопел и установил бегунок на конечный результат.

– Все понятно, – сказал курсант. – Ты не учитываешь разряды делений, а отсюда и ошибка. Толя, – протянул он руку.

– Валера.

– А теперь – смотри.

Работая с линейкой, Толя объяснял, что такое разряды делений, как считывается результат.

– При навыке в работе, можно получать значения до четвертой цифры. И не спеши. Сначала дробное число умножай на целое, потом простенькое, например: два и четыре на один и два. Потихоньку научишься. Все надо делать морамора, как говорят на Мадагаскаре.

– А что это означает? – спросил Валера.

– Тихо – тихо или потихоньку, – улыбнулся Толя. – Потихоньку от простого к сложному.

– М-да, – сказал Валера. – А ты где научился?

– У меня отец кандидат физико – математических наук.

– О, как, – сказал Валера. – Тебя – то чего в мореходку занесло?

– Удрал, – сказал Толя. – Отец хотел, чтобы я стал художником, а это свободная профессия, богема, там такая коньюктура…

– Так ты рисуешь?

– Художники пишут – маслом или акварелью. Сейчас – да. Замполит попросил изобразить, на свой вкус, что – то похожее на Айвазовского…

– А можно посмотреть?

– Это только эскиз, набросок. Я вообще‑то не люблю показывать наброски. Да ладно…

Сорокин подошел к «эскизу» и ахнул:

– Это ты нарисовал?

– Нравится?

– Я, конечно, мало в этом понимаю, но твой набросок… Елки – зеленые!.. Нет, Толя, твой отец прав – тебе не место в мореходке. Тебе надо в академию художеств.

– И ты туда же…

– Толя, я не из «шестерок». Да и чего мне перед салагой лысиной по паркету стучать… Но тебе скажу прямо, ты – гений!

– Да знаю я, – не смутился Толя. – Может, и приду я в академию, но хочется не с пустыми руками, а чтобы с десяток таких работ было, что – ух!

– Слушай, фамилию свою скажи.

– Зачем? Нет, ну, пожалуйста, Педан.

– Запомню.

Толя усмехнулся.

– Ты извини, Валера, мне ещё над композицией поработать надо. Фигура вот этого моряка – он показал карандашом – не очень нравится. Надо бы добавить экспрессии. Не находишь?

– Я в этом не понимаю, – смутился Валера. – Про компрессию знаю, а экспрессию – нет.

– Расскажу при случае, – сказал Толя и склонился над рисунком.

– Ну, не буду мешать, – сказал Валера.

– Ага, – кивнул Толя.

Много – много позже, когда Валерий Павлович Сорокин – уже поседевший – смотрел мульт – фильм: «Жил – был пёс», в титрах мультика, среди фамилий художников – мультипликаторов он встретил знакомую: А. Педан.

«Неужели тот самый!..» – ахнул он в душе, а вслух сказал, улыбнувшись:

– Мора – мора…

– Это что? – спросила жена.

– Да так… Очень далекая юность. У нас в мореходке учился один парень А. Педан – ушел со второго курса. Талантище! Рисовал, как Рафаэль. Он если что – то делал, то говорил: «мора – мора» потихоньку, значит.

– Это ты к чему вспомнил?

– Да вот… припомнилось, – сказал он, не вдаваясь в подробности.

Воронов работал до изнеможения. Мысль о том, что он может оказаться в «середнячках», и его будут держать в училище, только потому, что здорово играет на трубе, его угнетала. Он со всей пролетарской силой вгрызался в гранит науки. А тут ещё Менинзон вздумал дать ему сольную партию на трубе и мордовал на репетициях. Всё это вместе изматывало Колю до последнего.

Моисей Самуилович считал себя последователем Глена Миллера и разучивал с оркестром музыкальную тему «Поезд на Читачунгу». Где соло на трубе отводилось Коле Воронову.

– Так – так – так, – усмехнулся Аркадий Ильич, – разучиваем зарубежную эстраду?.. Советским курсантам насаждаем буржуазную идеологию… Интересные дела в вашем оркестре, Моисей Самуилович, вы не находите?

– Но позвольте! – возмутился Менинзон. – Эти мелодии слышит вся страна! «Серенада Солнечной долины» идет в широком прокате.

– И что?

– Да ничего, собственно, раз фильм шагает по стране, следовательно, его одобрили на самом верху!

– А вы зря нервничаете. Если этот фильм посмотрит тракторист или доярка – это один момент. Но мы с вами готовим командные кадры для флота. Улавливаете разницу? Вы заранее подготавливаете курсантов к буржуазной культуре и негативному восприятию советских идеалов и музыки в частности. И я, как заместитель начальника училища по политической части, очень рекомендую сменить репертуар оркестра.

– Тьфу! – сказал Менинзон. – Это же черт знает что! Так я не знаю, куда мы можем докатиться…

– Вот именно, – сказал замполит. – Здесь я с вами совершенно согласен.

– Может вы перегибаете, Аркадий Ильич, – сказала историк Людмила Васильевна, которую все в училище звали Людочка. – Я смотрела этот фильм. Очень веселая музыка. Не понимаю, что вы в ней нашли… разлагающего?

Разговор шел в преподавательской.

– Очень жаль, Людмила Васильевна. – Уж вам‑то, как историку… Очень жаль…

– О чем разговор, коллеги? – спросил Юрий Федорович, входя.