Тайка осерчала на мачеху. Не столько обидела угроза, что вожжами отхлещет отец, сколько слова про титьки. Не титьки у неё, а грудки махонькие. Разве она виновата, что они не большие, как у других девок и как у самой Шуры? Про Шурины титьки отец говорил: на одной сплю, другой будто одеялом укрываюсь.

Слёзы навернулись на глаза. Умела уесть Шура падчерицу.

В этот вечер Тайка не пошла домой, осталась ночевать у бабушки с дедом. Лежала на полатях и плакала. Пришла на ум ей частушка: «Матушка неродная – похлёбочка холодная, кабы родная была, щец горячих налила». И вспоминалась, конечно, мамушка, как песни она пела, как любила её, жданной называла и макой.

И на следующий день после клуба не пошла она домой, хотя бабушка Анюта говорила, что надо ей идти, ведь ребята-то не виноваты. Их жалко.

Отец Павел Яковлевич сам зашёл, подал бабке Анюте авоську со свежей рыбой.

– На Молому с мужиками ездили. Вот на ущицу вам, – и как ни в чём ни бывало заговорил с дедом Степаном про то, что тяжко жить у них на севере подзольном: ни урожаев, ни дорог.

– Полгода борешься со снегом, а полгода ждём, когда грязь подморозит, чтоб проехать можно было, – сказал он. – Комбайны не идут.

Дед, хоть теперь стал отец не такой уж близкой роднёй, потому что новую жену завёл, разговор поддержал:

–Да уж. Чтоб жизнь не казалась раем, картошку садим, а потом в грязи копаем. А народ-то бежит. Вон починок Жениховский, а без женихов да и без невест остался.

– Да, – со вздохом соглашался отец.

Дед ещё хотел сказать про то, что телевизор показывает землетрясение да тайфуны, которые всё подчистую сметают, а у нас никаких тайфунов, слава Богу, нет, а деревни сами исчезают, потому что забыли про них. Говорят, что вся история состоит из ошибок. Всех правителей считают мудрыми, а почему так-то получается, что всё ошибки да ошибки.

Уходя, отец Тайке сказал, что уезжает косить ячмень на дальнее поле, воротится поздно, а у Шуры на ферме отёлы начались, ребёнки спрашивают, где нянюшка Тая, так шла бы она домой, не носила обиды. Шура уж раскаивается, что лишнего наговорила.

В этот вечер Тайка долго сидела в клубе у тусклой лампёшки. На свет летели ночные бабочки. Одни, похожие на махоньких сов, другие почти бестелесные, прозрачные. Совки расчётливые. Полетают у лампёшки и опять умчатся во тьму, а другие, легкокрылые, будто сгорают. Были – и нет, валятся куда-то за стол.

Вдруг уловила Тая еле слышные шаги. В дверях стояла сестрёнка Лена. Босая, в одной рубашке, и вздрагивала от вечерней свежести.

– Нянюшка, – кинулась она к Тае на шею, – плохо нам без тебя.

Обняла её Тая. У самой слёзы полились.

Поплакали и пошли в свой дом. Ничего не поделаешь. Терпеть надо. И отца жалко.

Отец сказал, что раскаивается Шура, но вряд ли раскаивалась она, раз прибрала к рукам и отца, и его зарплату. Всё засовывала она в свой «партаманет». Прежде чем достать из «партаманета» рублёвку отцу на курево, оговорит:

– Дымишь как паровоз. Пореже бы курил, дак и деньги водились. А как разошлась Шура, когда отец дал взаймы деньги из зарплаты другу. – У тебя просят да ревут, а ты реви да не давай, – поучала она.

И свою махонькую клубарскую зарплатёшку отдавала Тайка в семью. Неудобно как-то порознь-то деньги держать.

Солнце съехало с горы. Наступил август с его дожинками, праздником первого снопа и первого каравая из мучки нового урожая. Решила Тайка агитбригаду сколотить да повеселить комбайнеров, а её вызывают в районный отдел культуры на семинар. Пришлось деньги на дорогу просить у Шуры. Та поначалу опешила в недоумении: какие деньги на какую дорогу? А потом достала «партаманет» и не отдала, а выбросила прямо на пол трёшник и какую-то мелочь, раскатившуюся по углам. Со слезами собирала Тайка медницу и серебрушки.

Доехала до Мурашей хмурая, с побитым видом, но у Люды в редакции настроение поднялось. Оказывается, напечатала подружка её рисунки в полосе «Каникулы» и даже выдала ей бухгалтерша, назвав неслыханным словом «гонорар» целых тридцать рублей. Вот это радость!

На семинаре её похвалили: невеличка деревня Несваричи, всего одиннадцать домов, а в клуб зайти – одно удовольствие и самодеятельность своя, потому что завклубом Таисья Нежданова с душой относится к делу. Праздник первого снопа придумала организовать.

Выпросила Тайка у Люды чёрной бумаги от фотографических пакетов. Показалось ей, что очень интересные будут рисунки, если пройтись по чёрному фону белилами. Ночь новогодняя. Ребятня играет в снежки, хороводом ходят. Такая вот мечта вдруг возникла.

На гонорар закупила Тайка «сластей» для ребятни, бабушке с дедом чаю, отцу сигарет «Прима», а себе краски. Когда раздала городские гостинцы, все обрадовались, кроме Шуры, хотя ей привезла Тая пачку печенья. Шура решила, что утаивает падчерица деньги от семьи, а сама, небось, питается с общего стола. Со слезами на глазах доказывала Тайка отцу, что есть такое слово «гонорар», и вот она получила его за напечатанные рисунки, и газету показала. Отец понял, а Шура долго ещё дулась на неё неизвестно за что.

Услышав похвалы за то, как хорошо работает клуб в Несваричах, пригласила Тайку привезти свой хор для концерта в Казацкий Мыс тамошняя завклубом Галя Криушина.

– Нам уж своя самодеятельность приелась, а потом мы к вам приедем.

Так и порешили.

В ангелах-спасителях числился у Тайки, конечно же, Витя Машкин. Окончив училище механизации, вернулся он в Несваричи в звании механизатора широкого профиля и возил теперь на тракторе «Беларусь» всё, что скажут и всех, кто попросится в его тесную кабину. Невелик комфорт, но лучше, чем пешком тёпать девять вёрст по разбитой дороге. Вот и сегодня велено было ему из Субботихи привезти кирпич в Казацкий Мыс для клубовской печи. Катил-катил Витя на тракторе и вдруг догнал ни кого-нибудь, а самого желанного пассажира – Тайку Нежданову. Конечно, распахнул дверцу кабины. Готов подбросить до Казацкого Мыса. Ей там надо в клуб забежать и убедиться, что всё готово к ихнему концерту. Певуньи из Несваричей к микрофонам не привычны. Может, без этих самых микрофонов обойтись можно, если в зале слышимость, которую акустикой называют, подходящая?

Вёл Витя свой «Беларусь» и всё на пассажирку поглядывал, словно что-то сказать собирался очень серьёзное и важное.

– Ты не больно на меня гляди – не картина, – предостерегла Тая Витю.

Сказал Витя, пожалуй, уже известное Тайке:

– Завтра на призывной пункт нас повезут, а сегодня у меня проводины, дак ты приходи. Я ждать стану.

– Ну, конечно, смогу, так забегу, – откликнулась Тайка. А серьёзное и важное Витя сказать не успел. Засмотрелся на Тайку, и провалилось колесо в канавищу, телега накренилась, и с глухим шуршанием посыпался на обочину дороги кирпич. Выскочили из кабины. Хорошо, что немного кирпича разбилось, а то бы ругани не миновать.

Тайке стало неудобно, словно она была виновата в этой аварии. Принялась помогать Вите кирпич обратно в тракторную телегу складывать. А Витя всё бормотал: извини да извини. Недоглядел. А ей хотелось сказать: «не туда глядел», да что парня обижать. У него и так сплошные незадачи.

– Ну ладно, ты тут справляйся, а я пешком добегу. Не опаздывай, – предупредила Тайка и побежала в Казацкий Мыс.

Должен был спаситель Витя довезти в этой же тракторной телеге самодеятельность из Несваричей до Казацкого Мыса и обратно.

Казацкий Мыс – деревня большая. Около клуба, который здесь Домом культуры зовут, даже сколочена танцплощадка, на которой днём отдыхают козы, усыпая своими орешками пол, а в субботу бывают танцы под радиолу.

Подъезжают тогда на мотоциклах кавалеры с сидящими сзади дамами.

Весело у них, не то, что в Несваричах, где молодёжи раз-два и обчёлся. Они на танцы сюда бегают.

Скорая на ногу Тайка добежала до Дома культуры, убедилась, что микрофон не помешает, что радист опытный и всё у него на мази, и побежала по короткой тропке в Несваричи. Там у неё ещё дел выше головы.