Едва проснувшись, выбиралась Тайка из марлевого полога, натянутого в сенях над деревянной самодельной кроватью от мух и комарья, и семенила босиком по седоватой росяной холодной траве в дом к бабушке Анюте. Вот и высокий просторный дедов дом.

– Кто это к нам летит-то? – будто не догадывалась бабушка, заслышав шлёпанье босых ног о половицы.

– Я. Кто ещё-то? – откликалась Тайка и швыркала носом.

–Да это ведь Кошкин Нос к нам прибёг, – узнавала бабушка Анюта. – Лезь за стол, деду помощник нужен тяпню хлебать.

Кошкиным Носом звала бабушка Тайку из-за того, что был у внучки аккуратненький маленький носик-кнопочка и большие угольно-чёрные длинно прорезанные глаза. Вроде бы девчушка, как девчушка, только чёрные горячие глаза были какие-то нездешние. Даже мать удивлялась:

– В кого ты такая черномазенькая-то?

А Тайке откуда знать?

Однако дед Степан припоминал, что его прабабка была эдакой же чернявой с угольными глазами. Говорят, с югов завезённая. Да признавался отец, что у него дед был чуть ли не цыганом.

Хлебая с дедом Степаном из одной глиняной чашки толоконную тяпню, Тайка успевала ногами болтать, мух сгонять со столешницы да ужасаться, размахивая деревянной ложкой, как воронища чуть сильку – цыплёнка не уволокла. Хорошо, что она в окошко увидела и с батогом выскочила и эдак вот махать стала. И показывала, как она отгоняла ворону от силек.

– Выходит, ты у нас – воронье пугало? – вставила слово баба Анюта.

– Да, я её так, она сразу заорала, – разошлась Тайка. – Под плетюху я сильку-то сунула.

– Мака, мака, – похвалила бабушка и погладила по голове.

– Я всегда эдак буду, – обещала Тайка.

– Когда ем – глух и нем, – остерёг её дед Степан. – Эдак-то ты в артели кажинный раз голодной останешься, опередят тебя едкие люди. За столом не зевай, наворачивай давай.

Тайке было непонятно, зачем торопиться, если бабушка Анюта опять в чашке тяпню замесит и молока нальёт. Корова-то своя у них да удоистая.

– Хороша кашка да мала чашка, – говорил дед Степан, облизывая ложку. – А ты на обед-то сотвори, старух, гороховицу, – заказывал он.

–Редька – бздунья, горох – пердун, – под неуёмный Тайкин смех откликалась бабушка и обещала, – будет вам гороховица.

Дед тоже посмеивался и гладил ладонью щетинистый подбородок, чтобы понять не пора ли бриться или дома, так можно погодить.

Дед шёл в ограду рукодельничать в старой рубахе с заплатанными локтями. Работы у него всегда было досыта: для палисадника штакетины выстрогать, бабушкину кастрюлю со сквозной дырой заклепать да запаять. Новую-то такую только в городе купишь. А ещё огородец ждёт. Дед не всем доверял свою рассаду поливать да прореживать.

– Дел столько – помирать недосуг, – говаривал он. – А помирать, дак день терять.

У бабушки Анюты дел тоже полно, а Тайка только меледит, отвлекает. Довертелась, в глаз ей чего-то попало. Бабушка деловито берёт в ладони Тайкину голову и принимается языком из глаза соринку выводить.

– Всё вижу, вижу, ничего не мешает, – обрадованно кричала Тайка после бабушкиного лечения.

– Не лазь, егоза, куда попало-то, – наставляла её бабушка.

А Тайка знала, куда ей надо торопиться. Подбиралась к дедовой этажерке, где, аккуратно складывал тот книги. Из всех книг больше всего Тайке нравились «Календари колхозника», которые выписывал дед Степан из интереса к сельскому хозяйству. В толстых этих журналах с мягкими обложками было так много картинок, что не оторвёшься: люди на лошадях, охота с собаками, море в бурю, три ребёнка тащат обледенелую бочку с водой. Вот и лазила она по календарям в поисках таких интересных картинок. Жалко, что читать не умела. Шести лет в школу не берут, а деда теребить из-за календаря остерегалась. Вдруг наругает, что муслякает страницы, и запретит листать без него календарь.

Бабушка, выглянув в окно, вдруг вскрикивала:

– Ой, опять ведь Алька летит. – Алька по кличке Орясина, – это Алевтина, тощая, долгая соседка. Не стучась, та заходила в дом будто бы за солью, а сама садилась на табурет и ни с места. Ей бы поболтать-потренькать. И хоть моложе она бабы Анюты, считала себя обиженной непосильной жизнью. Говорила, что она как веретея или искипельница, с утра до вечера в работе. Своих дочь и сына задолго до того, как радио заговорит, начинала будить:

– Солнышко давно взошло, а вы ищё протягаитёсь. Мы-то до света ране ставали. За столько-то лет я вся измантулилася. Гли сколь худа. А чо досталося: редикулит да горб. Могуты никакой не стало. Пока не разломаюся, ни сколь делать не могу.

– Шла бы ты, старуха, подальше, – недовольно кричал ей сын, с досадой отворачиваясь к стене.

Бабушке Анюте было жалко тратить утреннее время на разговоры, хотя она и сама в войну за «палки» робила, плуг и борону бабами по полю волочила, потому как лошади занемогли. И перед ней ведь судьба наливные яблоки не рассыпала, голубые пряники не выкладывала, сладкие орехи в карман не совала.

– Давай соли-то, Аль, из бурака отсыплю. Кошель-то принесла ле? – спрашивала бабушка соседку.

А Алевтина уже забыла, зачем пришла. Ей бы побахорить.

Отсыпала соли бабушка ей в свой кошель, а заодно оправдание себе находила, как отговориться да скорее спровадить раннюю гостью, которая только от дела отрывает.

– Ой, ой, заговорилась тут с тобой, Алюшка, а ведь Валя-то велела ребят проведать, поди, все уревелися. Пойду я.

Алевтина нехотя покидала соседей, недовольная тем, что не удалось вдоволь побахорить.

Из-за любви к бахоренью у Алевтины грядки на одворице все в дурнотравьи, картошка не окучена, как у них с дедом Степаном.

– День-деньской ведь в окошко с локтя глядит, рожу свою продаёт, а работушку не видит, а мы с курицами спать ложимся, с петухами встаём, – бросала с осуждением бабушка вслед Алевтине.

Дед тоже не уважал любителей праздных разговоров. И соседей таких называл пустомелями, даже пастуха Лёню Брюхова, который, хваля себя, доказывал, что как родился, сразу пастушить пошёл, титьку материну вовсе нисколь не сосал. Ему нравилось быть весёлым и бесшабашным. Пьяный пастух на всю деревню орал одну и ту же частушку:

Деньги есть, и девки любят.

И с собою поведут.

Денег нет, дак хрен обрубят

И собакам отдадут.

– Уж седина в бороду, а он всё как подросток, – осуждал Лёню дедушка.

У дедушки всегда дело в руках. Сам шил сапоги, а когда подколачивал подмётку деревянными гвоздиками, Тайка подавала ему эти гвоздики и гордилась, что помогает. И дедушка был доволен помощницей.

– Будет обувка неизносная. Запоют сапожки. Мы бересто подложили.

Тайке было непонятно, как запоют сапожки. И дедушка рассказывал, что скрипу – музыкальности придаёт сапогам бересто, которое кладут под стельку. И правда, ведь весело поскрипывали обутки, излаженные дедушкой.

Успевая слушать взрослые разговоры, Тайка рассматривала «Календари колхозника», любовалась бабушкиным лоскутным одеялом. Эдакое же обещала она Тайке сшить, но для одеяла надо много разноцветного лоскутья да ремков накопить. Наверное, уж только к зиме наберётся их на одеяло. Заказывала бабушка дочери Лёле, живущей в Ухте, привезти ремков от знакомой портнихи. Может, не забудет, захватит, когда в отпуск приедет.

Мама Валя знала, где отыскать свою старшую дочку Таю.

– Тайка, Тай, – звала она её через окно с улицы. – Бежи скорее домой. Ленка уже пробудилась. А мне на ферму пора.

Тайка с неохотой закрывала «Календарь колхозника» и выбиралась из бабушкиного дома в свою кособокую избу. Там уже трёхгодовалая Ленка, наверное, во всю базанит, слёзы с горох, Гришка в зыбке ногами дрягает. Надо всех успокоить, умыть, покормить, одеть и только после этого удастся выбраться на волю. А на воле она найдёт, чем ребятню занять. Ямку щепкой выроет. Это вам колодец. Воду из него станем тянуть. Но прежде надо сруб сделать. Ну-ко собирайте «брёвна». А «брёвна» – это сучки да палочки. И пыхтят, собирают «брёвна» и Ленка, и годовалый Гришка..