– Набрали? Молодцы!

А если ветер-сиверко дует или дождь, Тайка и в избе дело найдёт. Из швейной катушки, на которой уже ниток нет, можно трактор сделать, если отрезать из старых трусов кусок бельевой резинки. С одной стороны катушки лучинка, а на другой пластинка хозяйственного мыла. Закрути лучинку, намочи слюной мыльце и трактор, как заправдашний, пройдёт до средины стола. Только вместо мотора сама урчи. А потом опять крути лучинку да пускай «трактор». Ребятне на это страх как забавно глядеть.

Перед их домом отцов комбайн «Нива» стоит. С утра жать нельзя. Сыро. Пока жниво обветривается да сохнет, папка брёвна тёшет, ладит сруб для нового дома, а то изба у них старая, ещё дедова, угол просел. Из-под ловкого отцова топора соскальзывает на землю шелковистая белая щепа. Вот она-то и нужна Тайке, потому что на гладких этих щепочках можно чего хошь нарисовать углём. Ленка с Гришкой тоже пыхтят, этих щепок набирают, хотя не знают зачем. Но, как Тайка, возятся. Хорошо, что не ревут.

Отец уже четыре венца скатал, к осени сруб готов будет. А когда выстоится сруб, новый дом поднимут. Отец сам так обещал.

По застылку удавалось отцу Павлу Яковлевичу «сбродить» на охоту. В лесу раздавалось дальнее гулкое буханье. Редко отец возвращался пустым. А когда выходили охотничьей бригадой лося или медведя по лицензии отстреливать, закатывали на кровях в деревне целый пир.

Вот тогда-то ещё одно открытие сделала для себя Тайка. Оказывается, и отец её Павел Яковлевич вовсе необыкновенный человек. Когда собрались к ним мужики в избу на застолье, чтоб отметить на кровях добычу – лося завалили, пришёл тогда гармонист Санко Канин со своей потёртой, но голосистой гармозенью. И вот когда веселье разгорелось, сплясал Павел Яковлевич барабушку с выходом. Показал все двенадцать колен. Сначала вышел с частушкой:

Я берёзовую тюлечку

Качу, качу, качу.

Первый раз девчонку вижу –

Познакомиться хочу.

А потом пошёл отплясывать и крестиком, и, заводя ноги за запятки, и вприсядку. Все ему помогали, по скамье в такт лупили кулаками. А мама сказала:

– Почто за него вышла-то? Лучше его никто у нас в Несваричах не плясал. А ноги-то у него плясучие, потому что дед у него был цыган.

Оказывается, не просто цыган, каких видала Тайка, когда эти шумные люди останавливались табором около Казацкого Мыса, и ходили говорливые цыганки по деревням, предлагая погадать, выпрашивая куриные яйца, маслице, сметанку и деньги:

– Не пожалей копеечку для деток.

Про деда Кузьму говорили, что он от табора отбился, построил мельницу на реке Субботихе и зерно молол, запорошив свои чёрные патлы мучной пылью. Вот он, говорят, тоже плясал так плясал. И вот внук – Пашка в деда, быстроглазый и смуглый пошёл, видать, в него, и у Тайки чёрные глаза, наверное, от мельника Кузьмы.

Тайка рассматривала принесённых отцом чёрных, как головёшки, тетеревов с широкими красными бровями. Перо отливало синевой. Красивые. Она, присев на корточки перед скамейкой, гладила птичьи пёрышки:

– Хорошие. Летали, – и вдруг недовольно скривив дрожащие губёшки, кричала отцу. – Зачем ты их убил? Они ведь живые были, летали, никому не мешали.

Отец хмурился:

– Отойди, много ты понимаешь.

Один раз отец её на охоту брал. Сказал, что надо матери белку на воротник, не кошку же пускать. Белку или куницу стрелять без собаки несподручно, надо с собой второго человека – колотушечника, который бы по ёлке стучал дубиной. Тогда белка объявится. Но, видно, слабый колотушечник был из Тайки или белки ушли, ничего они не принесли тогда из лесу. Но отец потом взял собаку и куницу подстрелил матери на воротник.

Гордилась мама Валя таким воротником.

Нравилась Тайке пахотная весна, когда отец брал в колхозе лошадь и заезжал в огород, а потом под плуг всей семьёй садили картошку. Солнце сияет. Теплынь. Усталый, садился отец прямо на дернину.

– Рюмку принеси, – говорил он матери.

Мать шла и несла маленький гранёный стаканчик.

– Столько я не пью, – артачился отец.

– Дак ты ведь расплетёшься, – остерегала его мать.

– Разговорчики в строю, – прикрикивал отец.

Приходилось матери гранёный стакан нести.

– Вот это вспашка, – говорил удовлетворённо отец, принимая вслед за стаканом ломоть хлеба с куском солёного сала.

Когда уводили после пахоты мерина на конный двор, то усадил отец всю свою троицу детишек на его круп. Ух, какая высота! Стало Тайке всё широко-далеко видать с лошади. Она будто сразу выросла. Ленка притихла от страха и восторга, а Гришка петухом запел. Так и ехали вдоль всей деревни.

За бабушкиным огородом овражек, а в нём маленькая запруда. В этом прудике живут забавные юркие головастики с тоненькими хвостиками. Если опустить ладошку в воду, они подплывут и начнут тыкаться в палец.

В сенокос бабушка, возвращаясь с лугов, принесла как-то Тайке завёрнутые в листья подорожника соты бурого шмелиного мёда, а дедушка доставал из берестяного бурака тюричок крупной спелой-преспелой земляники. Хотелось им побаловать внучку.

Однажды поутру пришлёпала Тайка вместе с Ленкой и Гришунькой к бабушке Анюте, а у той стол весь в чашках да бутылках, и сидит за ним весёлая, нарядная и красивая гостья в городской кофте. Оказывается, приехала из города Ухта мамина сестра Лёля, младшая бабкина дочь.

– Крестницы мои, – обрадовалась Лёля и по целой шоколадине Тайке с Ленкой и Гришке в гостинец дала. А на шоколадине девчонка в платочке по имени Алёнка. И завёрнута эта шоколадина в серебряную бумагу, которая фольгой называется. Долго берегла Тайка картинку «Алёнка» и серебряную шуршащую фольгу. Это была самая ценная обёртка среди тех, какие удалось скопить Тайке. А там у неё были конфетные обёртки: «Ласточка», «Гусиные лапки», «Три медведя», «Яблочко», «Кис-кис». Целое богатство!

Шумно и весело стало в бабкином доме с приездом Лёли. По пути с фермы забегала мама Валя. Они с Лёлей наглядеться друг на друга не могли. Сёстры ведь. За столом пели песни. И Тайка пела с ними. В одну душу, по словам бабушки Анюты, лились голоса. А когда заводили патефон и плясали, то Тайка тоже отплясывала босячищем. Дома ведь у бабушки пол крашеный, гладкий.

– Почто ты, Лёль, замуж-то не выходишь? – выспрашивала сестру Валя. – Всё ведь у тебя на месте, куды с добром.

– Да, почто, Лёлюшка, семью не заведёшь, – подхватывала расспросы бабушка Анюта, – красивая, молодая, кровь с молоком, а безмужняя.

Лёля беспечно отвечала песней:

– Хороша я, хороша, да плохо одета, никто замуж не берёт девушку за это.

– Скажешь «плохо одета», да у нас сроду не бывало эдаких-то нарядов, как у тебя, – не соглашалась мама Валя.

– Не в одёже дело. Видно, у мужиков в Ухте глаза на затылке, красоту не видят, доброту не понимают, – не одобряла бабушка Анюта ухтинских кавалеров.

– Неуж даже завалящих нету? – не успокаивалась мама Валя.

– Да зачем мне завалящий-то? Пригреешь пьяницу, потом весь век мучайся с ним, – сердилась Лёля. – Мне бы вот дочку завести, эдакую же, как твоя Тайка. Я бы её как куколку одела.

– Забирай любую, хоть Тайку, хоть Ленку, – беспечно махала рукой мать. – У меня девок пруд пруди, а мы с Пашей ещё состряпаем. Чего мелочиться-то, – и гладила себя по круглившемуся животу. – Вон ещё какая-то Тайка скоро на волю запросится.

– А чо и возьму, – повеселела Лёля. – Поедешь, Тай, со мной в Ухту? – и подмигнула. – В Ухте у нас весело. Мир повидаешь. Я тебе куклу с долгими волосами куплю.

Кукла с волосами была давней мечтой Тайки. Но, говорят, только в городских магазинах – в самой Москве таких продают. И стоят они дорого. У отца денег на куклу не хватило, когда последний раз в Киров ездил.

– Поеду в Ухту, – согласилась Тайка. Тётя Лёля ей нравилась: добрая, неунывная, и куклу с волосами ей купит. Ей представлялось, как она будет расчёсывать куклины волосы, заплетать косы.

Тётя Лёля мечтательно ходила по родной деревне Несваричи, волоча цветастую косынку по седым головкам иван-чая и татарника. Видно, было ей приятно о чём-то вспоминать.