А дедушка Степан ещё глубже в старинное житьё забирался. Он будто сказку про историю их родной деревни Несваричи рассказывал. Места эти были, по его словам, дикими, таёжными. Именно поэтому, когда царские стрельцы разбили остатки вольницы Степана Разина на Ветлуге-реке, подалась разинская голытьба сюда и обосновала деревни Казацкий Мыс и Несваричи. Люди они были работящие, но вольные, несговорчивые, всё делали по-своему. Поэтому и деревня получила название Несваричи. «Каши с этими вольными казаками не сваришь», – считали жители соседних староверческих деревень и местные правители вроде старшин да писарей.

И сохранилась легенда, что будто бы персидская красавица-княжна, которую в песне Стенька Разин за борт бросает в набежавшую волну, не утонула, а выплыла и попала сюда вместе с казаками. От неё или её подруг по несчастью, попавших в полон разбойным казакам, и пошли черноглазые девицы-красавицы. Вполне возможно, что смуглота персиянок и передаётся с тех давних лет в Несваричах и Казацком Мысу.

– Может и ты, Таисья, тоже капельку персидской крови сохраняешь? – раздумчиво рассуждал дед. – Пра-пра-правнучка княжны персидской.

Тайке становилось боязно от того, в какую древность уходят её корни, и лестно, что она такая необыкновенная. А, может, всё это придумки и ничего не было. Сплошные тайны везде, и она Тайна.

Бабушка Анюта была не согласна с дедом.

– Да у Павла-то дед Кузьма был цыган из табора. Вот оттуда и чернота вся.

– Нет, – не соглашался дед. Ему хотелось, чтобы от разинцев шли роды в Несваричах. Существовало какое-то неведомое Тайке родство бог знает до какого колена. И в этой хитрой грибнице родства знали дед и бабка, а она нет. Надо долго прожить и многих встретить, чтоб понять родство.

– Ну а если не разинцы здесь жили, так почему тогда деревни так называются: Казацкий Мыс, Казаковщина, Разбойный Бор, Несваричи? – задавал дед вопрос сам себе.

Тайка ходила теперь по деревне, примечая что-то старинное из тех давних веков, когда прадед Кузьма мукомолил тут, а Степан Разин поднял голытьбу на войну с богатеями. И его свирепую удаль замечала она в глазах у отца, когда он косил лужок, метал сено в стог. А предсельсовета Алексей Васильевич Хоробрых носил лихо свою папаху, наверное, как брат Стеньки Разина. И в своих чёрных глазах замечала тоску и задумчивость. Да чего ей тосковать? Только из-за мамочки, которая страдает от привязавшейся к ней неизлечимой болезни.

Вдруг нестерпимо захотелось Тайке всё это передать в рисунке на ватмане. А как эти самые персиянки одеваются? Может, они ходят в паранджах и хиджабах-платках. Забравшись в сельскую библиотеку, перерыла Тайка энциклопедический словарь и книжки про восточное житьё и про Степана Разина, чтоб узнать побольше о Персии. Даже решила, что будет имя у её персиянки – Сати. Но мало книг было в сельской библиотеке. Забравшись на поветь, доставала свою тайную папку на тесёмках и пробовала рисовать. Жалко, карандаши все исписаны. А быть художником дорого: краски, особенно масляные, холст, рамы. Это поэт обходится блокнотом да карандашом, а тут… И она долго собирала по гривеннику деньги, чтобы купить заветный пенальчик с акварельными красками. А когда купила, дело пошло. Долгожданное лицо появилось на бумаге. И не только княжны, но и прадеда Кузьмы.

К этому времени завёл дед Степан телевизор. Чуть ли не первый в Несваричах. Ребятня сидела перед экраном и смотрела детские передачи, а Тайка забиралась на поветь и рисовала свою красавицу Сати. Конечно, без Степана Разина. Степана Разина она осуждала за его разгульную жестокость. Подумаешь, разошёлся. «И могучею рукою обнял персиянки стан». «Мощным взмахом поднимает он красавицу княжну и за борт её бросает в набежавшую волну». Ухарь какой. Значит, не любил, раз в Волгу бросил. В общем, сильно осуждала Тайка Степана Разина, а княжну жалела. Ведь у княжны родители были. Как они, наверное, сокрушались, когда узнали, что донские казаки захватили в полон персидских красавиц-дочерей. Когда черноглазая персиянка с грустным взглядом появилась на листе бумаги, Тайка влюбилась в неё. Пожалуй, никогда ещё не удавалось ей написать такой портрет. Вот бы показать Аркадию Елизаровичу. Как он оценит её творение? Но Аркадий Елизарович, по словам тёти Лёли, укатил куда-то чуть ли не в Мурманск. Где его теперь найдёшь? Да, наверное, он забыл махонькую девчушку, которая закручивала овальное «яичко», учась рисовать портрет.

Поняла Тайка: для того, чтобы стать художницей, надо обязательно учиться. Сколько всяких заведений для этого есть. Но ей больше всего понравился в справочнике художественный дизайнерский техникум, который находился в городе Минске. Вот окончит восемь классов и поедет в Белоруссию и станет художницей или, на худой конец, дизайнером, но всё равно рисовать станет.

– А я поеду в училище механизации. Вернусь и на тракторе буду ездить, – сообщил ей Витя Машкин. – Если ты в Минск укатишь, так нам никогда и не встретиться, – с грустью сказал он.

– Почему? Я ведь на каникулы приезжать стану, – успокоила она Витю. В мечтах-то всё было гладко и исполнимо, а в жизни?

Тайке никуда уехать не пришлось. После смерти матери заплаканную посадил её отец напротив себя и заговорил совсем как со взрослой:

– Таюшка, ты ведь у меня старшая. Что мне в детдом отправлять Ленку и Гришку с Олькой?

– А я учиться хочу в техникуме, – заикнулась она.

– Ты – девка, не в армию идти. Учёба от тебя никуда не денется, а ребят жалко. Давай до школы-то дотянем их, а потом они уж сами себе дорогу найдут, – убедительно просил отец.

Повздыхала Тайка и осталась. Сговорчивой и жалостливой она была с детства. Не сумела пересилить свою жалостливость.

Хотелось Тайке жить у бабушки и дедушки. Они-то утешат и приласкают, но отец как-то сторонился их. И была она меж двух семей. Их жалко и отца тоже. Как его одного оставишь с ребятнёй? А он недолго холостяковал. Выяснилось, что положила на него глаз соседка Александра Максимовна, по-простецки Шура. Вдовушка, у которой мужик подался на заработки да там и застрял. Знать, нашёл себе другую семью где-то в Нижнем Тагиле.

Иные женщины тонко понимают, когда и сколько времени надо, чтоб себя представить добросердечными да ласковыми, изобразить для чужих им ребятишек заботливую мать. Для этого надо слова говорить сладкие, масляным голосом. Ну а свои детки ближе. А потом общий ребёнок появился – Симка-Серафима, значит, плакса. Свалила Шура всех – и своих, и приёмышей Павла на Тайку. Тайка безотказная. Прибежит из школы и примется братьев и сестёр обихаживать да уговаривать, носы подтирать, мирить да кормить.

Чуть не поддалась уговорам подружек уехать из Несваричей. Особенно взбурлила эта решимость в выпускной день. Она платье выгладила, туфли почистила кремом. Готова идти на выпускной, а мачеха Шура взбеленилась:

– Наша очередь коров пасти. Чо, пастуха нанимать станем? Паси.

И погнала Тайка на поскотину несваричевских коров пасти в этот дождливый серый день. Сидела под ёлкой в старом отцовом плаще и ревела. Капли с ёлки катились ей на капюшон, а её слёзы на шею.

Где-то к обеду вдруг дедушка Степан, опираясь на батог, пришёл.

– Ты чо не сказала-то про праздник свой. Девки, подружки твои, всё крыльцо истоптали: «Где Тайка, да где Тайка? Сегодня выпускной, а её нет». Шура сказала – коров пасёшь. Вот я и прибрёл. Побегай-ко. Ищё поспеёшь.

– Не пойду я, пусть без меня, – заревела Тайка.

– Иди, иди – не обидься. На обиженных воду возят, – сказал дед и погладил по голове.

Лучше бы не гладил, а то у Тайки слёзы ручьём потекли, и безутешно спина затряслась.

Дедушка прижал её к себе.

– Иди, иди, милая, всё бастенько будет.

В резиновых сапожищах, с туфлями за пазухой, завёрнутыми в газету, побежала Тайка в Субботиху, где ихняя школа-десятилетка была. Прибежала запыхавшаяся, промокшая, в туфлёшки ноги сунула и в торжественный зал влетела, когда директор школы Тихон Петрович объявил: