Вот и спрятавшиеся за каменным забором с кудрявой вьющейся проволокой по верху здание изолятора. В тюрьме он ни разу не бывал. За их спиной гулко и тяжко лязгали одна дверь за другой, обрезая надежду на то, что выпустят на волю. Вертушка пускала только в СИЗО. Так вот она какая зона! «Оставь надежду всяк сюда входящий», – вдруг всплыла в памяти у Антона строчка не то из стихотворения, не то из чьей-то заповеди.
Антон припомнил, что мимо этого изолятора, украшенного «колючкой» и «скворешниками» – будками часовых – проходил, не зная, что там внутри. А внутри железный лязг, угрюмые стены и такие же надзиратели, решётки из армированных прутьев.
Команда: руки за спину! Пошёл, – подстегнула его. Он – зек.
Теперь и в доме, где он жил с мамой, и в училище все будут знать, что он подследственный тюремщик, и поднялись в душе неуёмный стыд и тоска. Как непредсказуема, как коварна жизнь! Никогда ему такое в голову не приходило, что может очутиться за решёткой. Жизнь всегда ему казалась удачливой, светлой и весёлой. А тут…
О чём думал Мишка и как всё воспринимал, расспрашивать не хотелось да и к чему?
Вот и камера.
Мишка, как только захлопнулась за ними дверь, вдруг заорал на всю глотку.
– Менты проклятые! – и схватился за решётку.
Он слышал от сидельцев, что надо сразу заявить о себе какой ты крутой, а то начнут тебя шпынять, сделают шестёркой.
Антон не помнил, как зашёл, как указали ему место. Забившись на верхние нары тюремной кровати-шканки, он, растерянный и убитый, никак не мог прийти в себя, пока не принесли передачу от матери. Мама послала яблоки и записку: «Антошенька, береги себя. Даст бог, всё благополучно кончится. Не верю в то, что ты виноват».
Яблоки расхватали сидельцы. Ему осталось одно да и то с червоточиной. Мишка приберёг.
Мишку сходу прозвали гориллой. Уж слишком по-обезьяньи он бросался на решётку.
Для Антона оставил Николай Осипович письмо у следователя и тот отдал ему. «Не падай духом! Не так всё страшно. Я знаю хорошего адвоката. Она разберётся и поможет. А ты держись! Правда должна победить!»
Вроде обычные были слова, а они слегка оживили его. И он стал различать людей, находящихся в восьмиместной камере и от того, что Мишка Хаджи-Мурат находился тоже здесь, рядом с ним, было легче. Всё-таки свой, хоть и прощелыга.
Разные показания были у Мишки и Антона о том, как выглядели девчонки, могшие украсть драгоценности. Мишка говорил блондинки, а у Антона одна была рыжая, другая брюнетка. И одежда была разная.
– Вы бы хоть договорились, – стыдил их следователь.
– Я был пьяный, – сказал Антон. – У нас был коньяк.
Да, экспертиза подтверждала, что оба парня были выпивши. Ну и что из этого?
– Кроме того, пьянка – отягчающее, а не облегчающее обстоятельство, так что лучше этим не козырять, – заметил следователь.
Николай Осипович после встречи со следователем заподозрил, что, наверняка, плетёт несуразности Антон по наущению Мишки. Мишка ещё тот прохиндей. Вряд ли чужие девчонки были с ними. Красотуля-то с чёрными глазами в оранжевом купальнике, наверняка, была с Антоном. Но как будешь свои подозрения выдавать за действительные факты. Он-то определённо не знает, а с Антоном не встречался, чтоб поговорить начистоту.
Единственно, что мог он пока противопоставить утверждениям следователя так это то, что Антон машину водить не умеет и, естественно, не угонял её. Может, это облегчит наказание.
«Но участие в угоне в качестве пассажира тоже, наверное, карается законом. Соучастник», – думал Николай Осипович.
Следователю Виктору Викторовичу было по-человечески жалко растерянного парнишку-художника. Он решил сам убедиться так ли безвинен Антон Зимин. И не врёт ли его учитель, говоря, что даже машину тот водить не умеет.
Во дворе СИЗО стояла полицейская машина. Подведя к ней подследственного Зимина, Виктор Викторович открыл дверцу.
– Садись на водительское место. Вот ключ. Включай, – умещаясь рядом, сказал следователь.
– Я не умею, – в испуге вырвалось у Антона.
– Включай!
Антон вставил ключ. Машина загудела.
– Поехали, – скомандовал следователь. Машина дёрнулась и вдруг понеслась прямо на столб.
– Ну ты меня ещё угробишь, – перехватив баранку, крикнул Виктор Викторович и успел повернуть ключ зажигания. Машина замерла в полуметре от столба.
Пересев на водительское место, следователь потребовал:
– Рассказывай, как шёл, где подсел в «Мерс», где и кого по дороге встретили?
Он рассчитывал, что студент проговорится или он узнает в поездке что-то достоверное.
Однако ничего не прояснилось. Обвинение в краже не подтвердилось, а подозрение осталось. Но и было зафиксировано в формулировке «возможно способствовал краже» ценностей госпожи Ситчихиной на сумму предположительно более ста тысяч рублей.
Не запутанных дел не бывает. А это показалось запутаннее других. Хотя как сказать…
Если бы хватило у следователя Гвоздева времени и терпения доехать до карьеров, то застал бы он там парней, играющих в волейбол. Спроси он их о бородатом парне и долгане, который приехал с ним, они наверняка бы признали его. А ещё сказали бы о том, что очень приметных девчонок, которые были с ними, звали Светкой и Леркой. И, конечно, они были хорошими знакомыми парней, потому что и целовались и что-то пили. И Машина марки «Мерседес» стояла неподалёку. Очень дорогая. Приметная «тачка». На таких ездят денежные люди.
Однако, миновав мост, Виктор Викторович повернул обратно. Много дел ждало его на работе. И возникло сомнение: а была ли косметичка с драгоценностями? И были ли драгоценности драгоценностями?
Малевич – маляревич
В СИЗО Антон пережил самые тяжкие дни и ночи, полные угрызений совести, стыда и душевных мук: «Такой позор!» Закусив зубами сгиб правого указательного пальца, он лежал на шканке и думал о том, что теперь ничего ему не остаётся, кроме как повеситься или, бросившись с высокого этажа, разбиться подобно чашке, упавшей на мостовую. Тогда все муки кончатся. На Мишкины утешения, что ничего страшного не произошло и они в свои девятнадцать ещё не раз сумеют всё исправить, только вздыхал и отворачивался к стене. На стене в наплывах серой краски угадывались какие-то противные безобразные рожи. Ничего утешительного не виделось и тут.
Мать писала успокоительные письма, Николай Осипович бодрил: «Главное – не падать духом», а от Светки не было ни строчки, хотя он писал ей наполненные любовью и тоской послания. На бумажный лист, адресованный Николаю Осиповичу, попали слова, которые обеспокоили и мать, и учителя. «Здесь говорят: небо в клеточку, а для меня оно превратилось в сплошной чёрный квадрат без просвета», – отчаивался он.
«Не убивайся, Антошенька, – писала мать, – будет тягостно поначалу, а потом появится махонький просвет в черноте, а после этого и срок кончится».
Николай Осипович считал, что Антону нельзя забывать о своём призвании художника. «Не считай себя изломанным навек. Тебе ещё двадцати нет. Впереди много времени, чтобы всё устроить ладом. Будь хозяином своей судьбы, а не подневольным. При любой возможности рисуй, чтоб не утратить навык».
А теперь у Антона ныло колено. Ударился о стойку кровати. Потёр. Наверное, синяк будет. Вот это беспокоит, а о рисовании думать не хотелось.
Послал Николай Осипович карандаши и пачку твёрдой ватмановской бумаги. Не для писем ведь. Антон о рисовании в письмах не сообщал. Рисовать не хотелось. А Николай Осипович продолжал твердить одно и то же: рисуй, рисуй, рисуй!» Даже раздражать это стало. Наверное, думает учитель, что тут у него, как на пленэре можно расположиться с этюдником.
А тут теснота, спёртый воздух, расшатанные нары-шканки и напрасно бездарно потраченное время. Всё это выхолащивает душу, лишает желания сделать что-то полезное, не говоря уже о значительном и нужном.
Мишка Хаджи-Мурат нашёл себе утешение. Перекидывался в карты с лишившимся всех зубов Лёнькой Афониным, из младенческого рта у которого вылетали матерки, словно он не знал обычных обиходных слов. Хаджи-Мурат, морща лоб над картами, озадачивал Лёньку:
