– Смотри-ка, похож, – удивлялись они, заглядывая из-за чёрных спин на Антошкину руку.

– Меня нарисуй, – скинув чёрную робу, попросил Лёнька Афонин, обнажил покрытую татуировкой грудь. За три ходки накопилось наколок уйма. Чего там только не наплетено: и змея какая-то, и орёл, и всякие клятвенные слова. Лёньке хотелось, чтоб он был на портретике не только похожим, но и могучим, и чтоб не было видно беззубый рот.

– Неужели такой урод? Не похож, – возмутился он, увидев себя. И даже подбирался порвать бумагу, но его остановил Мишка:

– Как не похож, похож! Будто в зеркале. Ты просто себя давно не рассматривал. Тюрьма не красит, – успокаивал Афонина Хаджи-Мурат.

Кому-то хотелось выслать Антонову работу домой и те просили, чтоб лица у них были бодрыми. Обитатели в камере менялись часто. Одних уводили, чтоб отправить в колонию, на их место приводили других. А с теми, кто был «долгожителем», признакомился Антон. Об этих знал, кто на чём попался, кто-то сам открывался, похваляясь своей «доблестью» в воровстве и грабежах, а кто-то стыдился этого. Прилипло к ним с Мишкой прозвище «угонщики», хотя олигарх продолжал назвать его Малевичем.

Поскольку был Лёнька Афонин постоянным сидельцем, знали многие всю его подноготную. Первый раз сесть должен был Лёня ещё в 17 лет, поскольку провинился тогда. Позвали его с матерью к соседу на свадьбу. Пришёл, выпил и забузил Лёнька. Его выставили за дверь, чтоб не мешал веселью. Тот обиделся, застучал в окошко, чтоб пустили. Мать жениха приблизилась к тёмному ночному окошку, чтоб рассмотреть, кто стучит, а Лёнька взял да и лупанул палкой по стеклу. Осколок попал хозяйке в глаз. Надо было Лёню судить, но вину взяла на себя его мать Маруся, боявшаяся, что пропадёт сын в тюряге. Отсидела четыре года Маруся за сына, а потом уже Лёня самостоятельно стал садиться за свои провинности. В основном за воровство, потому что, пожалуй, ничего, кроме как воровать, он делать не умел да и воровал, пожалуй, не так искусно, как иные. В основном лазил по садовым домикам, забирал железо ну и, конечно, припасы, не увезённые вовремя.

Одному воровать несподручно, вот и подбил Лёня однодеревенца Лёвку Утробина, совсем ещё мальчишку. Совершенно беззубый дылда Афонин в тюрьме был своим человеком, так как садился регулярно после полугода вольной жизни. По дому не тосковал, перед женой раскаиваться считал лишним. Играя в карты, жульничал и поэтому не хватало у него двух десятков зубов. Вставлять искусственные протезы не хватало времени – снова забирали в отсидку. А на этот раз попался за то, что придумал новую «специализацию» – стал выколачивать деньги из соседок-пенсионерок.

– Зачем старухе деньги? – удивлялся он.

Был ещё мечтатель Альберт Конкин, который занимался поиском кладов, ходил по урочищам – местам бывших деревень с прибором, который определял лежащий в земле металл. Иной раз попадётся алтын, а иной раз ржавая подкова. А проштрафился Конкин тем, что нашёл клад у соседа в подполье, когда прокладывал водопровод. Россыпь монет, выкатившихся под ноги, счёл своим достоянием и даже избил хозяина подполья, который считал, что эти деньги по закону принадлежат ему, так как его дед их зарыл в подполье. Теперь суд разбирался не в том, чей клад, а зачем Конкин избил соседа.

Эта троица любила мечтать о свободе в сослагательном наклонении: «вот если бы» и припоминала легенды о том, как когда-то какой-то студент смастерил из бензопилы вертолёт, чтоб подняться над зоной, и поднялся на вертушке, но был расстрелян автоматчиком. И, конечно, восхищал их недавний побег из вологодской, кажется, колонии, когда зек заказал вертолёт. Тот появился над колонией с болтающимся тросом. Зек успел схватиться за трос, затащили его в вертолёт, но воспользоваться свободой он не сумел, так как рано принялся отмечать удачу у своей подружки, заказавшей «вертушку».

Хвалили наперебой того жулика из Карелии, что вкопал в лесу пограничный столб и водил будто бы на границу с Финляндией заезжих туристов. Конечно, не бесплатно. Обещал через границу переправить.

– Жалко, что наша область далеко от границ, а то бы, – сожалел Хаджи-Мурат.

Демид Зверев, могучий богатырь, оказавшись рядом с Антоном, долго исповедовался, признаваясь в содеянном.

– Чего надо было? Всё было: хата – богата, супруга – упруга, а меня чёрт дёрнул. Поначалу-то не хотел отставать от других, тоже бизнес завёл. Рвал свою пятую точку – перегонял авто из Германии через Польшу. Надо успеть заработать. Мчишься – голову закидывает. Без сна. Жрал только кубики «Галина Бланка». Всякие таможни, платные дороги. Все тебя норовят обобрать. Все видят, когда шофёр пьёт, а когда слёзы льёт, им до фени. Надоело. Бросил. Пошёл в дальнобойщики. Сколько областей изъездил, а по дурости погорел у себя дома.

Выяснилось, что у Демида Зверева в приусадебном саду нет веранды или беседки, как у соседей. Супруга-упруга просила соорудить такую для отдыха. А когда ему ставить беседку, если он всё время на колёсах? Однажды сообразил, что проблему решить легко, если спилить одно или пару придорожных остановочных укрытий. Ехал как-то безлюдной белой ночью домой из Костромы. Машина порожняя, вот и загрузил снятую с дороги покрытую профнастилом остановку. Разохотился и ещё одну погрузил. Думал, никто в ночь-полночь не заметит. А нашёлся какой-то глазастый шоферюга, номер записал и сообщил куда надо. Навестили полицейские Демида и под белы руки сопроводили в СИЗО. Смех и грех и стыд, конечно. На что польстился.

Запомнился ещё один сиделец – вылитый бомж, которого сторонились и презирали.

– Мужик волосат, могуч и вонюч, – ощерив рот, издевался над ним Лёнька Афонин.

– Как в этой чёртовой жизни своё место найти? – терзался бомж. – Квартиры нет, еду в мусорках ищу.

Он решил, что существует единственный выход в его положении – что-нибудь украсть и по мелкому сесть в тюрьму. Пусть ненадолго, хотя бы на зиму. В тюрьме хоть кормят. Вырвал у женщины сумку, но не побежал, а не смеша пошёл, чтоб успела женщина догнать. Она и догнала.

– Ты чо, лешак тебя дери, чужую сумку взял? – кричала она.

– Это моя, – стал доказывать бомж, не выпуская сумку. Женщина принялась дубасить его по спине.

– Отдай, моя.

– Нет, моя, – настаивал бомж.

Подошёл полицейский.

Удивил Антона олигарх, сказавший однажды:

– Жалко мне их. Бессмысленное существование. У Горького есть в легенде о Марко такие слова:

«А вы на земле проживёте,

Как черви слепые живут.

Ни сказок о вас не расскажут,

Ни песен о вас не споют».

Антону хотелось, чтобы мать выслала свою фотографию, а ещё сходила к Светке Выдриной и попросила её фотку для него. Но не удалось попасть Тосе на свиданку. После суда выдернули Антона на этап и попал он в колонию.

Раскаяние и вина по-прежнему обуревали его и он в письме матери каялся в том, как виноват перед ней:

«Мамочка, дорогая, здравствуй. Хочу попросить у тебя прощения за все страдания, которые я тебе принёс. Смогу ли я когда-нибудь искупить свою вину перед тобой? Только я виноват в том, что так всё вышло. И что суд решил не в мою пользу. А у меня нервы сдали. Не смог взять себя в руки и сказать хоть что-нибудь в своё оправдание».

Адвокат заявила на суде:

– Я считаю, что вина Антона Зимина не доказана. Как минимум необходимо доследование, а пока подследственный должен находиться на свободе.

Но судья объявила:

– На основании 166-й статьи за участие в угоне автомашины полтора года лишения свободы.

Перебросили Антона из крутогорского СИЗО в колонию. Предстояло в глухом городке за колючей проволокой прожить полтора года. Пора унылая. Ноябрь. Первый снег. И одиноко, и грустно.

Выдали валенки и бушлаты. Казённая забота обрадовала.

Антон решил прежде всего ознакомиться, что имеется в колонии для культурного времяпровождения. Бараки и дома обнесены прочным непреодолимым бетонным забором с кудряшками колючей проволоки по верху. Как в СИЗО. Но тут ещё вдоль забора полоса-запретка, на которой обозначится любой след и летом, и зимой. Летом землю заботливо граблями рыхлят, а зимой иная забота – чтобы снежок всегда был пушистенький и свеженький. Ворона прогуляется и то заметно.