Повествуя о событиях того далёкого времени, рассказывая о городах средневековой Руси, нельзя не упомянуть Ростов Великий, в котором родился, жил и служил Александр Попович, ставший легендарным витязем ещё при жизни.

«Великим» град сей назвал великий князь ростово-суздальский Юрий Владимирович Долгорукий. Ох и богонравен был князь, ой христолюбив! Назвал-то, должно быть, в страстном порыве либо слукавил по привычке. «Великим» нарёк, но свою пышную княжую резиденцию из Ростова перенёс в Суздаль, вероятно, по острой необходимости, но и это лишь означало, что выбор городов в княжестве был обширен: Ростов – прекрасен и многолик, как зеркало венецианское, Суздаль по-русски бесшабашен и бесподобен храмами великолепными да монастырями цветущими.

Русь-матушка в те далёкие времена являлась страной городов. К концу XI века их было около девяноста, к концу XII века насчитывалось более двухсот. В первую четверть следующего, XIII века появилось ещё тридцать два…

Юрий Владимирович был истинным градостроителем и рачительным хозяином, укреплял старые, возводил новые: Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Дмитров, Константинов, Москва и другие.

Подчеркну, что все эти крепости-поселения образованы в бытность князя Юрия Долгорукого правителем Ростово-Суздальского княжества.

Значение самого Ростова в этих окраинных землях действительно было великим. Это проявилось прежде всего в том, что в разное время градом управляли князья, чьи имена стали притчей во языцех древнерусской истории – это и молодой Ярослав, тогда ещё не «Мудрый», и князь-мученик Глеб.

Сын Юрия Долгорукого, старший брат Всеволода Большое Гнездо Андрей Боголюбский перенёс великокняжеский престол из Киева во Владимир, что повлекло за собой его дальнейшее развитие и упрочение: возводились новые храмы, крепости, гражданские сооружения. Одновременно стали меняться в лучшую сторону и значительно укрепляться города княжества, Ростов Великий в первую очередь.

Но пика наивысшего расцвета град достиг в годы правления Константина Всеволодовича, который родился в Ростове и очень его любил.

Тогда укреплённая часть города вместе с валом и рвом превышала сотню гектаров. Улицы и переулки были покрыты деревянным настилом. Территория вокруг Успенского собора – первого христианского храма на северо-востоке Руси – вымощена камнем.

В Ростове процветали ремёсла, торговля. Центр города украшал кремль, не в пример другим древнерусским городам, являющийся резиденцией Ростовских митрополитов с конца ХII века, когда Ростов, в своё время прославившийся «восстанием волхвов», стал епархиальным центром.

Вызывает восхищение и архитектура всей центральной части – с севера к кремлю примыкала Соборная площадь, с юга – Митрополичий сад. Здесь же располагался княжий дворец.

Гармонично во всех сторонах Ростова были расположены пятнадцать православных храмов и несколько монастырей, которые украшали город и составляли его духовную ценность и крепость.

Среди них Григорьевский затвор, являвшийся центром грамотности и просвещения. Здесь писали и переписывали православные, исторические и житийные книги, переводили иностранные. Велась огромная просветительская работа среди местных жителей: открывались школы, в которых учили грамоте не только боярских и купецких детей, но также детей ремесленного люда.

Здесь же располагалась княжья библиотека, в которой было собрано более тысячи томов. Некоторые привезли в дар от Царьградского патриарха, другие купили за огромные деньги – книги были дорогим удовольствием.

Великий князь Константин Всеволодович сам являлся просвещённым человеком: знал несколько языков, писал книги – богословские и философские. Летописцы его называли украшенным «всеми добрыми нравы», часто упоминали о его заботах в создании прекрасных церквей, которые он щедро оделял иконами и книгами.

Его замечательным продолжением стал сын Василько, в недалёком будущем русский святой, почитаемый как мученик, который тоже прославился и строительством храмов, и тем, что был «исполнен книжного учения».

О Липицкой битве было сказано так: «И восстал брат на брата, сын на отца, друг на друга! И лилась невинная кровь рекой, перекрывая и Гзу и Липицу. Бесчисленно побито русичей за престол владимирский в той ужасной сече. Око не может всё охватить, а ум человеческий домыслить избиенных. Звери зверьми, а не Божьи создания, именуемые человеками, сошлись в битве той. Раненых безбожно дорезали победившие и раздевали донага. Разве так поступают люди добрые? И где конец зверству людей друг над другом? И где окончание диким распрям?..»

…Летописец Успенского монастыря Макарий с утра маялся головной болью.

Проохав до обеда, поел чуток пареной репы безо всякого аппетита, а затем стал помогать собратьям-чернецам выскрести трапезную, надеясь, что голова уймётся, отвлекаясь от мыслей. Ан не тут-то было: болью, кажется, стал заполняться весь внешний мир.

Надрывно гудел колокол, разрывая череп изнутри, ему вторили малые и средние колокола: динь-дон, динь-дон, давя на барабанные перепонки; а в глазах стали прыгать небольшие чертенята.

«Изыди! – боялся Макарий. – Изыди прочь, вражий сын!»

И крестился многократно. Однако понимал, что крестного знамения недостаточно…

Чертенята отступили только после того, как Макарий с трудом приволокся к иконе Спасителя в главном соборе, свалился перед ней на колени и челом стал трескаться о кирпичные плитки пола.

«Охти мне, грешному, охти мне, окаянному! – трепыхался Макарий всем своим тщедушным телом. – Согрешил, оскоромился, блудяга, запахом жирным в постный день! Прости меня, Господи!»

Обращаясь душой и сердцем к Создателю всего сущего на земле, непрестанно чтя молитвы, через некоторое время почувствовал, что колокола литые в его пустой голове звякать немилосердно постепенно прекращают.

Ободрённый, прочёл ещё несколько раз «Отче наш», прислушался к совсем утихающим толчкам боли в затылке, лишь потом поплёлся в келью, многократно с надеждой оборачиваясь на икону Спасителя.

– В истинной вере спасение православного! – со значением подняв указательный палец вверх, прошептал Макарий. – Что нам ваши знахари? Изыди, антихристово племя, язычники окаянные! Спасение даёт лишь Всевышний.

В келье его ждали свитки, листы пергамента и писало, которым он володел, как добрый княжеский дружинник мечом и копьём.

Холодно. Сыро. Лампадка пред иконкой Богородицы едва теплится.

Макарий несколько раз перекрестился, переламываясь в глубоком поклоне.

Присел на скамью и вдруг услышал тишайшее шевеление высохших берёзовых веток, коими подметал пол в келье.

– А, это ты, Миша, – позвал серую мышку. – Выходи, не боись… Я припас крошек тебе хлебных, охти они и скусные!

Вынул кусочек холста, развернул, вытряхнул на ладонь содержимое.

– Тебе о-го-го как хватит! Это мне маловато… Да и к чему монаху еда? Поститься надобно чаще, сам Господь и воздаст…

Показалась острая мышиная мордочка. Принюхиваясь, приблизилась к человеку. Доверчиво ткнулась в лапти.

– Ай, молодца! – воскликнул Макарий. – Поешь, божья тварь.

Мышку он не приручал – можно сказать, что приручилась она сама. Как-то, свалясь в простуде сырым осенним днём, брéдя в полусне-полуяви, наткнулся он дланью на крохотный тёплый комочек. Погладил бережно… Придя в сознание, решил, что пригрезилась ему сия божья тварь. Но она вдруг появилась, вот так же, из-под берёзовых прутьев.

– Пока ты трапезничаешь, я вещать стану…

Высыпал крошки на пол, ближе к столу, потом прошёлся по келье взад-вперёд, что-то обдумывая, кашлянул пару раз и, выразительно подняв кверху указательный палец, жарко заговорил:

– Да, да, Миша… А я-то думаю, отчего ж Господь наградил меня ныне болью головной. Ан за гордыню… За вольнодумство и порицание сильных мира сего. Странные люди случились в обители намедни. Калики перехожие. А ранее в дружинниках княжьих состояли. Ныне кто в дружину возьмёт? Вот и перебиваются милостыней, кто без шуйцы, кто без десницы. А у кого и ноги нету. Больно мне за них, больно на неправедность мирскую. Оттого и укрылся я в Божьей обители, надеясь отойти от обид и страданий, но они и здесь настигают. Ибо мир зол, свиреп, аки пардус, добра в нём чуток, и то не для нас, сирых и грешных…