– Я его уже дважды надевала. Негоже ходить на свидание в одном и том же!

– Она вообще ходила в джинсах, и ничего.

Элен замолчала. И побледнела, будто упоминание о Полине могло уколоть. Посмотрела на меня смущенно и выдавила:

– Извини.

Темы пророчицы с Элен мы не касались с тех самых пор, как Полина умерла. Сначала я думала, ей самой неприятно, больно вспоминать о той, которая завоевала сердце ее ненаглядного Эрика, а затем услышала, как они с Владом говорят о ней – прямо и без обиняков, вспарывая швы на ранах, выпуская сукровицу воспоминаний. Он делился с Элен, в то время как мне всегда тепло улыбался и утверждал, что все хорошо. Молчал. И скрытая боль его оскверняла нашу близость.

Элен тоже рассказывала ему – сбивчиво, рвано, с трудом сдерживая слезы. И разговор, нечаянно подслушанный, был пропитан горечью.

Им было чем поделиться, они могли понять друг друга, а я осталась в стороне. И сейчас вспомнила о своем положении. Замена. Вынужденная партия. Заглушка для одиночества.

Незавидная роль. То, насколько она мне мала, я осознала через неделю после ухода Богдана. В первое время я каждый час проверяла мобильный телефон – не пришло ли сообщение. Пустая папка непрочитанных рождала тянущее чувство тоски, которое долго не выветривалось даже в обществе Алана. Я говорила себе, что это к лучшему. Не чувство, а расставание, ведь рано или поздно порвать все равно пришлось бы.

Я скучала. Боялась себе признаться, но иногда долго вспоминала и квартиру его захламленную, и щетку треклятую с излишне жесткой щетиной, от которой кровоточили десны. И саму щетину, только уже не на щетке – на лице Богдана. Щетина кололась, и после нее шелушилась кожа на щеках. После расставания кожа вновь стала гладкой и шелковистой.

Бесспорно, к лучшему.

– Полина была скади, если ты помнишь, – ответила я, но раздражение скрыть не удалось. Оно просочилось, как туман просачивается в щели. – О ней вспоминают здесь.

– Но не так…

Не так. Ее вспоминают с почестями, как великую воительницу, дравшуюся с Хауком. Как пророчицу, предсказания которой всегда сбывались. Как мать наследника и жену вождя.

В ином качестве ее вспоминали молча. Стыдливо отводили глаза, будто могли меня этими мыслями ранить. И лишь Элен с Владом делились ими за моей спиной. Делились самозабвенно, горячо, страстно даже, впору было приревновать.

На ревность у меня не осталось сил.

Я не обижалась – мне было бы трудно присутствовать при подобных беседах. И предпочитала делать вид, что не знаю об их существовании.

– Дарья, – спокойно сказала Элен. – Я не хотела тебя задеть. Ты мне как сестра.

– Ты мне тоже… – Внезапная злость обернулась раскаянием, и я ее обняла. Все же Элен, как и я, осталась эмоциональным инвалидом после прихода Первых. Это должно сближать, а не ссорить. – Просто мне пока…

– Больно, – кивнула. – Мне тоже. И ему.

Болью своей Влад со мной не делился. Наоборот, всячески старался меня от нее оградить. И я, огражденная от его боли, его жизни, чувствовала себя несколько ущемленной. Раньше мы делились всем, а теперь у него появились секреты. Секреты он открывал Элен, а она, в свою очередь, отдавала ему свои. Такой себе выгодный взаимообмен. Чужая боль не ранит…

– Розовый так розовый, – сдалась я. В конце концов, все равно его потом снимать.

Привычный с некоторых пор ритуал – взгляд из-под ресниц с верхней площадки лестницы, полуулыбка, и его губы растягиваются в ответ. Спуск – тридцать две треклятых ступеньки. И… Мне почему-то все сложнее их преодолевать.

Все превратилось в рутину. Повинность, которую я призвана исполнять. И я исполняю, ведь негоже гневить богов отказом от мечты.

Тридцать два шага.

Где-то на одиннадцатом в голове возникает досадная мысль, что он не любит моего ребенка. Нет, даже не так – он отстраняется от Алана, избегает его. Брезгливо отворачивается, пряча досаду под одной из вежливых масок.

Алан безумно похож на Эрика. Настолько похож, что у меня иногда сердце щемит. А Влад злится, ведь в итоге именно Эрик забрал ее.

Полина нашла мужа. Не знаю, отчего, но во мне с каждым днем крепло именно это чувство. Нашла и спасла – она всегда всех спасала. Гиперсправедливость была у нее в крови. Но мне почему-то казалось, они там счастливы. Покой – не лучшая награда для воина, но после смерти стираются границы, которыми нас оградили боги.

На двадцатой ступени я придумываю отговорки, чтобы остаться сегодня дома. Ни одна из них не выглядит убедительной. Я никогда не умела врать Владу.

На пятой я просто мирюсь с предстоящим свиданием.

Элен провожает нас, склонив голову набок, и выглядит странно умиротворенной. Спокойной. И глаза ее светятся мудростью, которой я ранее не замечала. Мне до подобной мудрости далеко.

На улице холодно, и я кутаюсь в длинное пальто, зажимаю ворот, но ветер все равно холодит шею, тонкие пальцы его просачиваются сквозь неплотно сомкнутую ткань и спускаются к груди. К сердцу.

Влад обнимает за плечи и целует в висок. У него холодные губы, сразу возникают ассоциации с мальчиком, выкладывающим слово «Вечность». Слово таит угрозу, страшит своей фатальностью, неотвратимостью.

Город шумен, грязен и суетлив. Он липнет к одежде мелким моросящим дождем, ослепляет неоном, лезет в уши звуками сигнализации и нескончаемым гомоном. Центр наводнен людьми, машинами, и яркие шляпы зонтов заполонили тротуары. Погода не спугнула людей в выходной, они высыпали на улицы, словно пытались поймать остатки тепла уходящего лета.

Лето вытеснялось утренней изморозью. Косматыми тучами, зависшими низко, почти цепляющими животами крыши многоэтажек. Ностальгией, приходящей на смену легкомысленности.

Я помнила низкий, неудобный диван с выпирающими пружинами. Выцветшую простыню с принтом из ромашек. Чай – обжигающий, терпкий – с двумя ложками сахара. Галетное печенье, которое я научилась любить. Богдан же ел его килограммами, иногда даже вместо обеда.

Я многое поняла тогда, многое переосмыслила. И если так, то… Должна отпустить? Воспоминания негодовали и, сбиваясь в ворчливые кучки, уходить не торопилось. От них исходило тепло, и я собирала его по крупицам. Расставшись с Богданом, с памятью я расстаться не смогла.

Убедила себя, что каждый, даже самый суровый правитель, имеет право на маленькие слабости. В выходной валяться в кровати до вечера. Обнимаясь, смотреть сериалы. Готовить на старой сковороде, на которой вечно подгорает левый бок омлета. Играть в подкидного на раздевание и нарочно поддаваться. Смеяться над шутками в полутьме наступающих сумерек.

Это ведь немного, верно? Память не может переполниться от подобных мелочей? Только отчего-то грудь распирает, будто не помещаются во мне все эти ненужные на первый взгляд подробности.

– Ты приболела?

Влад на меня не смотрит, паркуется осторожно, крадучись. Вписывается идеально между черным «Лексусом» и серым «Шевроле». Поправляет манжеты куртки, проверяет почту на мобильном.

И хорошо, что взглядом меня не удостоил – выдерживать его взгляд мне с каждым днем все сложнее.

– В висках стучит, – соврала я. – На погоду, видимо…

– Определенно.

Молчание. Гнетущее, и оттого обидное – раньше мне было комфортно с ним молчать. И говорить. И смотреть на него. Казалось, я могла вечность на него смотреть! А теперь… Теперь усыпанное бисером дождя лобовое стекло. Размытые сумерками улицы. Фонари, которые зажглись за секунду до.

И так каждый вечер, когда мы вместе. Негласный ритуал в машине, затем ужин в одном из ресторанов, и я ловлю себя на мысли, что мне опостылела и изысканная сервировка стола, и официанты – всегда предельно вежливые, но неизменно безликие. Накрахмаленные скатерти, белые розы в вазах, фарфор, дорогое вино в бокалах на высоких ножках, приглушенный свет.

Фразы, которыми перебрасываемся мы с Владом, как горячая картошка, которую сложно удержать в ладони. И мы жонглируем ими, пока нам подносят еду.

Затем ужин и счет. Небрежно брошенные чаевые. Салон машины, пахнущий кожей и едва уловимым хвойным ароматом. Дом, крыша которого оканчивается в небе…