– И чего собираешься делать в своем Кульково, со своей-то профессией?

Николай резко повернулся – глаза в глаза.

– А какая она – наша профессия?! Людей убивать! Ты никогда не думал над этим?

Ермаков смутился.

– Почему же только это? Теперь в охране приличные деньги платят. Люди, знаешь, сколько всего имеют?! И все нужно охранять. Я вот устроился к одному мужичку. Он хоть и жадина, но, в принципе, договориться можно.

Цыганков на минутку задумался. После сказал:

– Нет, Вова. Не за тем я в Москву ехал, чтобы шею гнуть на этих новых хозяев жизни. Перевернулось все с ног на голову! Да я не против них, но и не с ними. Нищеты кругом! Банды! А они жируют. Ну, понимаю, захотели в капитализм – так зачем друг другу глотки грызть? Ненавижу! Все ненавижу! – Он на мгновение умолк, а затем с грустью продолжил: – А то, о чем мы с тобой мечтали, растаяло, ушло! Как сказал поэт: «как с белых яблонь дым»! Я в свои тридцать один так нахлебался, до конца жизни хватит! Хочу успокоиться, отдохнуть. Нормальной жизни хочу в конце концов! Только как теперь? То Рождество в Грозном покоя не дает. Димка снится, ребята. – тихий голос Николая немного дрогнул. – Извини, разволновался. Давай сегодня больше не будем о грустном.

Но Вовка, до того момента молча слушавший товарища, все-таки немного сорвался:

– Думаешь, я железный! Мне тоже этого всего не забыть. Только никуда его не денешь!

После этих слов наступила гнетущая тишина. Они сидели бок о бок и прислушивались к ночной жизни огромного мегаполиса. Разговоры уже были ни к чему. Они по-прежнему друзья и по-прежнему верят друг другу. А это уже очень немало.

Вскоре Аня позвала их к столу.

Ужин затянулся далеко за полночь. Никто не хотел спать. Ермак играл на гитаре. И они все вместе потихоньку, чтобы не мешать соседям, пели свои любимые песни. Вспоминали годы юности, учебу.

Наутро Вовка и Николай проснулись очень поздно. Цыганков, лежа под оранжевым верблюжьим одеялом, уловил доносившийся из кухни аппетитный запах. «Кажется, пироги с капустой!»

Увидев прошедшего в ванную мужа, Анна ласково позвала:

– А, сони, проснулись! Давайте, приводитесь в порядок и на кухню. Пирожки свеженькие, только с огня.

Николай, пригревшись под одеялом, вдыхая ароматный запах печеного и слыша нежный голос Анны, подумал: «Счастлив Вовка! Дом, дети, прекрасная жена, уют. Что еще нужно человеку? Ведь и у меня могло все это быть. Могло…»

Через пятнадцать минут они уже сидели за столом. Пили чай с пирогами.

– Так ты всерьез реттгил уехать? – спросил Вовка.

– Да. Наверное, сегодня же. – ответил Цыганков.

– Ну вот, – обиженно удивилась Анна, – вчера обещал погостить с недельку, а теперь назад пятками! Нет-нет, слово нужно держать.

– Ребята, сейчас такое время. Не хочу вас обременять… – Он хотел добавить что-то еще, но Анна быстро перебила:

– Все! Никаких разговоров. Хотя бы до конца недели побудешь. Завтра мама девочек привезет. Они по тебе уже соскучились.

Он отпил маленький глоточек чая. Немного смущенно глянул на Вовку. Тот только улыбался и утвердительно кивал кудрявой головой. Так Николай загостился у Ермаковых еще на целых четыре дня. Танечка и Манечка были близняшками, семи лет от роду. С черными вьющимися (как у отца) шевелюрами и блестящими озорными глазенками.

Коля по-настоящему любил детишек друга. Гуляя по Москве, он в неограниченном количестве покупал им шоколад, мороженое и жвачки.

– С учебой у вас как, девочки? – пытался изобразить строгость Цыганков. – А то, может, не стоит мороженым кормить озорниц?

– Что ты, что ты, дядь Коль! Мы отличницы, – смущались близняшки. И Таня, которая была на десять минут старше сестры, вдруг со всей серьезностью выдала:

– Мы всегда будем отличницами. А придет время – поступим в университет!

– Да, молодцы! – хвалил сестер Цыганков. А сам вспоминал, как когда-то давно дед Никифор говорил одному маленькому мальчику с черным блестящим ранцем: «Грамотным оно, Колюшка, лучше».

Когда они возвращались с прогулок. Аня, замечая в руках дочерей новые игрушки и слыша их радостный заговорщический смех, улыбалась и с напускной строгостью ворчала:

– Избалуешь мне детишек, друг ситцевый, а потом уедешь. С ними и так сладу никакого.

Владимир только молча усмехался. Он был очень рад тому, что между Николаем и его девчушками складываются по-настоящему добрые, теплые отношения.

И вот наступил день отъезда. Танечка и Манечка с утра, попрощавшись с дядей Колей, убежали в школу. Взрослые присели на кухне за чашкой чая.

– Вот и погостил. Теперь вы ко мне, господа Ермаковы. – Озорно подмигнул Николай Вовке. – Рыбалку организуем. А раки у нас какие водятся!

– Господа, да не совсем. Может, на поездку как-нибудь наскребем, – поддержали друг дружку супруги. – Постараемся выбраться. А ты не забывай, пиши.

Они говорили о чем-то еще, но мысли Николая были уже там, далеко, за тысячу километров от Москвы. Настоящее облегчение он почувствовал только тогда, когда ехал на метро к вокзалу. Уже скоро он покинет этот шумный бетонный кошмар. Глядя сонным взглядом на натолкавшийся в вагон народ, Цыганков устало подумал: «Скорее бы в поезд. Хватит – навоевался!»

Фирменный скорый поезд отправлялся с Казанского вокзала в 12.30 по московскому времени.

Цыганков купил в кассе билет и поспешил к выходу. Он совсем не любил тесноты и духоты, чего в здании вокзала хватало предостаточно. На улице – другое дело. Ласковое апрельское солнышко пригревало москвичей и гостей столицы.

Николай с пешеходного моста понаблюдал за прибывающими и убывающими составами. После, побродив вдоль многочисленных ларьков, купил в подарок деду электробритву. Решил порадовать старика.

Возникло чувство, что надо возвращаться на перрон. И, как оказалось, вовремя. Приятный женский голос объявил посадку со второй платформы четвертого пути.

Поезд, лязгнув тормозами, плавно тронулся и стал медленно набирать скорость.

Попутчики попались на радость неразговорчивые. Цыганкова вовсе не тянуло на беседы. Под стук колес остаток дня читал купленный на вокзале томик Агаты Кристи. Когда в вагоне включилось освещение, Николай оставил чтение и попытался уснуть. То ли от волнения от предстоящей встречи с родными местами, то ли от вспыхивающих в мыслях воспоминаний прошлого, только сон никак не мог его одолеть. Да и потом, когда все же удалось задремать, часто Цыганков просыпался и неподвижно лежал, вглядываясь в темный потолок купе.

«Завтра! Уже завтра я буду дома! Доигрался, добился «чего-то стоящего»! Все оказалось прахом. Миражом. Каждую ночь кошмары. Тридцать один год, а ни кола ни двора! Как же жить дальше? Как забыться, не вспоминать прошлое? Что было, то прошло! Ничего. Уже скоро… дома…» – его полусонный мозг отказывался шевелиться дальше, и он снова засыпал под убаюкивающий стук колес.

Около восьми утра Цыганков, умывшись и одевшись, с нетерпением вышел в тамбур вагона. Ему казалось, что поезд еле-еле плелся, хотя на самом деле это было не так. Скоро должна появиться его конечная. Сердце забилось учащенно, когда через окошко стали показываться угрюмые очертания провинциального вокзала.

Как только состав тяжело «вздохнул» и, свистнув колесами о сверкающие нити рельсов, остановился, Николай легко спрыгнул с подножки прямо на перрон.

Он пошел напрямик через пути. Потом мимо новых кирпичных гаражей, магазинов, каких-то обшарпанных конторских зданий. Внутри все замирало от радости. Своя земля!

«Это ничего, что до Кульково еще восемьдесят километров, ничего! Теперь уже я на своей территории! Только изменилось все – не узнать! Где-то рядом трасса», – продвигаясь вперед, размышлял Цыганков. И не ошибся.

Уже вскоре взору его открылось грязно-серое полотно асфальтированной дороги, вьющееся по окраине поселка и уходящее в бесконечную даль. Туда, где располагалось ничем не отличающееся от многих российских глубинок зело Кульково.