Свое синее платье мой друг снял в Навкратисе, переодевшись в обычную одежду египтянина: белый калазирис16 с широким бисерным воротником-ожерельем и передником, который повязывался поверх калазириса. Я косился на такой наряд и на бритую голову моего родича, думая, что мы с Исидором будем сильно выделяться. Хотя я, с моей палкой, и так постоянно привлекал внимание прохожих: в Навкратисе, населенном греками разных племен, не отличавшимися сдержанностью, мой вид порою вызывал свист и насмешки.
Но египетские охранники, которых нанял Исидор, мне понравились: высокие, широкоплечие и немногословные. Воины этой страны, как и прочие мужчины, сбривали бороды и усы; и их гладкие темные лица придавали им сходство с храмовыми статуями, хранителями вечных тайн.
Меня заинтересовали их белые доспехи из многих слоев льна – я таких еще не видел, и один из воинов снисходительно разрешил мне их пощупать, сопроводив объяснениями на своем языке. Исидор перевел его слова – наемник сказал, что такие панцири очень прочны, не хуже бронзовых, но при этом легки и дешевы в изготовлении. Еще на нем и его товарище были круглые кожаные шлемы с бронзовой оковкой, а из оружия – короткие мечи и кинжалы. Хотя, судя по виду обоих египтян, они не сомневались, что обнажать оружие им не понадобится.
В порту мы наняли носильщиков, которые помогли втащить наше имущество на корабль. До гостиницы тоже пришлось нанимать носильщиков – одно мое серебро весило как добрый щит: хорошо, что я предусмотрительно уложил деньги так, чтобы они не звенели.
Но в конце концов мы отчалили. Отнеся свои вещи в трюм, мы с Исидором стали у борта.
Мой родич неотрывно следил за проплывающими мимо пальмовыми кущами и камышами, в которых мальчишки удили рыбу. Дальше и выше, среди прославленных виноградников Дельты, скрывались белые стены богатых усадеб. Исидор переживал все то, что испытывает каждый, кто впервые покидает родину.
А для него страх погибнуть на чужбине был особенно велик…
Но когда мы покинули Египет, Исидору стало не до страха: его скрутила морская болезнь, которой особенно подвержены египетские пустынножители. Беднягу мутило два дня подряд, хотя он крепился и ни разу не пожаловался вслух. Но и оправившись, младший сын моей бабки не почувствовал любви к морскому простору, – Исидор вглядывался в горизонт, готовый к опасности, которая могла явиться оттуда когда угодно.
Однако теперь он разделся и остался в одной белой юбке-схенти и воротнике. Я мог оценить его сложение – он был строен и подтянут: было видно, что этот молодой жрец по сей день не пренебрегал охотой на птиц и плаванием.
Однажды я спросил, не собирается ли он сам жениться. Исидор был застигнут врасплох моими словами… но потом, видимо, посчитал, что его траур подошел к концу и ему можно обсуждать такие житейские вещи. Мой друг ответил, что уже присматривался к дочерям коптосских семейств, но, скорее всего, найдет себе невесту на севере. Коптосцы слишком недоверчивы к чужакам… и, уж конечно, его семья всегда жила наособицу, хотя Тураи и был потомственным египтянином.
– Правда, на севере сейчас опять неспокойно, – говорил Исидор, щуря свои черные глаза и оглаживая подбородок. – Люди недовольны правлением наместника и засилием персов.
Я промолчал – а про себя изумился: неужели остальные египтяне могут быть этим довольны. Или южанам нет дела до собратьев из Дельты, Саиса и Мемфиса, поскольку до их неприветливых краев азиаты не доберутся?..
Нет, это была не трусость, – а упадок сил, который испытывали в свой час все народы со слишком древней историей, вдруг понял я. Так же, как выродились минойцы, вытесненные эллинами.
Неужели это ожидает в будущем и нас?.. Нет, о таком даже не хотелось думать!
На Крите мы с Исидором с удовольствием сошли на берег. Погулять по песку было очень приятно. Было бы чудесно посетить и саму Гортину – я слышал еще от матери о знаменитых Гортинских законах, по преданию, написанных самим Миносом: оттуда брали начало многие спартанские установления. Нынешний, усовершенствованный, свод законов, по словам Эльпиды, был выбит на стене дикастерия – здания общественного суда.
Однако я опасался оставить без присмотра деньги и вещи, и Исидор тоже отговаривал меня. На другой день мы поплыли дальше.
Я снова увидел землю Родоса спустя всего два месяца. Но вдали от дома я опять прожил целую жизнь: и эта жизнь, еще неведомая моим родителям, означала для меня окончательный разрыв с прошлым…
Я расплатился с египетскими воинами, чьи мечи нам так и не пригодились, – однако Исидор сказал, что теперь они подождут его. Не только для защиты: египтяне предпочитали держаться друг друга.
Конечно же, мои отец и мать должны были оказать гостеприимство Исидору. И я гордился тем, что приведу в свою семью такого родственника. Но я до сих пор помню, как на нас пялились со всех сторон, когда мы шли по улицам Линда; и мучительно краснею, вспоминая, какие замечания отпускали прохожие. А уж про мальчишек и говорить нечего.
Исидор предусмотрительно велел воинам сопровождать нас до дома – иначе, пожалуй, негодники могли бы начать швыряться грязью.
Хотя Исидору никогда еще не приходилось сносить такое обращение, он шагал с невозмутимостью жреца, которого ничто не может задеть. А я сгорал со стыда за нас обоих. Однажды, я помню, соседский мальчишка помладше крикнул из-за плетня:
– Питфей Гефестион привез себе дружка!
Исидор и ухом не повел – хотя наверняка понял смысл этой насмешки. Надо сказать, что в Египте совсем не приняты такие союзы мужчин и юношей, как у нас; а мужеложство вызывает у людей Та-Кемет особенное отвращение и почитается тяжким грехом – «противным Маат».
Но вот, наконец, я увидел портик нашего дома – его памятные с детства порфировые колонны. Они теперь казались мне миниатюрной копией красных колонн кносского дворца, в котором решилась моя судьба…
Я постучал, первым поднявшись по ступенькам. И, пока дверь не открылась, стоял, умирая от волнения, как всякий юнец: как-то меня встретят дома? И что случилось у нас, пока меня не было?
Открыла нам Корина. Она разинула рот при виде меня и моего спутника, за спиной которого маячили двое вооруженных иноземных воинов. А потом всплеснула руками:
– Мой добрый молодой хозяин!.. В каком виде ты вернулся, тебя родная мать не узнает!
Я улыбнулся:
– Ну, ты же узнала, старушка.
Я обнял Корину: я обрадовался ей почти так же, как обрадовался бы матери. Я переступил порог, и Исидор вошел следом: он приостановился, озирая столь непривычное убранство. Воины остались снаружи, не решаясь нарушить неприкосновенность нашего жилища.
Но тут Исидор обернулся и сделал им знак: египтяне вошли, и последний притворил за собой дверь. Маленькая Корина даже попятилась от их грозных фигур.
– Афродита Киприда, что я скажу госпоже…
– Я сам все скажу, – ответил я, успокаивающе кивнув рабыне. – А ты позови сюда отца… если он дома.
Но тут Никострат возник в дверях родительской спальни. Я уже почти забыл, как он внушителен, – хотя ростом спартанец уступал египтянам, мускулы у него были куда рельефнее.
– Ты?.. – произнес он при виде меня, не сразу узнав меня с таким густым загаром и с остриженными волосами. – А это кто с тобой?
Он перевел взгляд на наших гостей. Исидор поспешно выступил вперед и поклонился, простерев руки, – это у египтян жест особого почтения.
– Я Исидор, господин. Сын госпожи Поликсены.
– Ах… вот оно что!
Никострат наконец-то вспомнил его. Он не сразу нашел подобающие случаю слова; но тут из-за его спины появилась моя прекрасная мать.
– Питфей, милый!..
Она устремилась к нам и крепко обняла меня: от нее пахло ирисовой пудрой. И глаза у нее были все такие же синие, как ирисы.
– А это кто – неужели Исидор?
Эльпида узнала нашего родственника скорее мужа. И скорее нашлась, как его приветить.
– Питфей, проводи нашего гостя в общую комнату. Корина, неси вина с водой, да подай им обоим умыться! А этих воинов…
