— А чего два раза ходить?..

— Два? — темная бровь Владыки скептически приподнялась.

Едва тонкие пальцы, украшенные сияющими кольцами, коснулись ножки бокала, послышались шаги. Трандуил было наморщил нос — но в убежище предполагаемого алкогольного угара, сильно прихрамывая, затащился Глорфиндейл, воинской чуйкой определивший место и характер намечающегося события. Не спрашивая разрешения у двух королей, достиг стеллажа, взял кубок и себе, набулькал вина, затем сунулся к еде, потянувшись своим длинным телом, содрал окорок, настругал щедрые ломти на поднос на столе. И почти упал в свободное кресло, немедленно приняв такой вид, точно он тут был с самого начала и даже ранее, прилагаясь к интерьеру как идеальный собутыльник.

— Ну, пьем?

— Где Радагаст? — почему-то шепотом спросил Бард.

— Спорит с Гэндальфом. Они с гномами устроили кутеж на заднем дворе, — ответил Глорфиндейл. — Пиво. Светлое. Мне там не интересно. Мы начинаем?

Кубки соприкоснулись с серебряным звоном, смягченным налитым напитком…

Примерно через три тоста, перемежающегося батальными повествованиями всех трех участников мероприятия, было решено, что открывание бутылок — дело слишком хлопотное и недостойное мужчин.

Дорвинионское причудливо перемешалось с винами жаркого юга и кислыми западными, и высокие расслабляющиеся стороны решительно откупорили бочонок. По его завершению вино в нем было признано недостаточно хорошим для утонченного вкуса королей, в том числе и бывших; а потому Бард указал на бочонок сладчайшего, но пока незрелого муската почти под потолком, установленного на двух других бочках.

Пока Бард исхитрялся силой мысли вызвать слуг с лестницей, а наголодавшийся за год витязь объедал сало и аппетитную подкопченую кожу с громадного свиного окорока, обрадовавшись перерыву в возлияниях, Трандуил встал, сделал пару шагов, вытянулся и кончиками пальцев снял бочонок вниз — и тут же вышиб затычку вместе с сургучной печатью.

Время слилось в сплошной поток с каскадами темно-красного, золотистого и почти коричневого алкоголя; здесь не говорили о женщинах, детях, здесь не было места гламурному и домашнему — в подвальчике под бывшей ратушей Дейла, которая теперь стала дворцом его правителя, гремели копыта, свистели стрелы, звенели клинки.

Глорфиндейл пятый или шестой раз пытался рассказать о своем времяпрепровождении в Мордоре, и каждый раз сбивался на терминах, описывающих идиотизм орков. Он заимствовал слова из кхуздула и темного наречия, и все равно не мог передать эпичности картины. Трандуил сочувственно кивал и обращался к таким стародавним военным кампаниям, о которых Бард, ведший в Эсгароте не самый аристократический и начитанный образ жизни, и не слыхал.

Бард, следуя правилу, что всяк говорит о том, что его беспокоит, пытался описать эльфам запасы муки, зерна и солонины в Дейле, поясняя, что наружное великолепие вовсе не означает того, что город и вправду ожил. Все зависит от провианта и защиты, пояснял Лучник, от натоптанных торговых путей, которые несколько десятилетий огибали этот край, да и Эсгарот надо бы восстанавливать…

Не смея отвечать за эльфов, Бард отметил, что их становится то четыре, то шесть, то снова два. Магия, магия Перворожденных, решил человек.

Глаза вдруг сделались сверхчувствительными, и норовили покинуть предназначенные им места, когда кто-либо резко ставил бокал на стол.

Глорфиндейл кидал кубок в стену, возмущаясь, что посуда не бьется. Трандуил резонно отметил, что это металл, и его можно лишь расплющить, но если хочется что-то расколошматить — вот ведь целый стеллаж бутылок…

Бард горячо признал, что эти запасы никак не повлияют на политическую автономию Дейла, а потому Моргот с ними. Но витязь, умаявшийся на кроликах, и до сих пор выбирающий характерные шарики из своей одежды (так как цуг гадил прямо на ходу, а скорость была весьма приличной), ограничился тем, что разбил одну-единственную бутылку и, получив моральное удовлетворение, попытался свернуться в кресле калачиком. Локти и колени, как обычно, торчали в разные стороны, золотые волосы мели каменный пол. Трандуил, влекомый эльфолюбием, встал и, пошатнувшись, накрыл великого воина своей мантией, предполагая, что отдых тому не повредит.

Бард, решив, что теперь конкуренция меньше, и можно вкусить лакомого деликатеса, достал пузатую бутылочку недавнего изобретения контрабандистов. Разлил пополам себе и Владыке, лаконично пояснив:

— Портвешок…

Время остановилось. Напряжение и боль бесконечных утрат уходили, уступая место временному расслабленному благолепию.

— Чего ты так напрягся? — стараясь выговаривать все буквы слов, спросил Бард, убедившись, что златой витязь вправду уснул.

— Она человек, — драматично проговорил Трандуил. — Человек.

— Ты что-то имеешь против человеков? — вопросил Бард.

— Нет. Но она может разлюбить. Может!

— Вот балрог, — Барду потребовалось очень серьезное логическое усилие, чтобы понять. — Ведь правда. Если у вас это вот так… то выходит… эльфы и эльфийки — не могут? Никак?

— Видишь, как тебе повезло, — прошептал Владыка и снова набулькал себе портвейна.

Бард подумал, связывая в голове концы с концами. И, прихлопнув стол ладонью, решительно сказал:

— Она — не разлюбит.

Трандуил просветлел лицом… брови его приподнялись, губы округлились — Бард нервно подпрыгнул в кресле и обернулся.

Ольва стояла в дверях, закутавшись в светлый парчовый халат, подбитый нежнейшей белкой. Халат окутывал ее целиком, но что-то подсказывало Владыке, что под халатом — все та же ободранная ночная сорочка, в которой Ольва бегала по двору, и в которой она заснула.

Бард сделал героическую попытку встать; Ветка прошла вперед и села на колени Трандуилу, прижавшись лицом к плечу. Сильные руки, унизанные кольцами, накрыли ее, прижали.

— Пошли, пошли отсюда, пошли же, — Бард Лучник пинал Глорфиндейла, — ты опять все проспишь, алкоголик…

— Куда пошли?.. — сонно спросил витязь.

— Во двор, отлить! — рявкнул человек, и, кое-как выковыряв знаменитого воина из кресла, потащил прочь.

— А, ну отлить… — послышалось из коридора.

— Я выпил, — мягко сказал Владыка Ольве, чуть поглаживая пальцами пышные локоны.

— Ну и ладно.

— Много.

— Подумаешь.

— Очень много!

— Я уже видела тебя пьяным и устраивала похмелительные мероприятия, — буркнула Ветка. — Не страшно. Сын проснулся, заплакал, тут же набежали… все… но я оставила его только Синувирстивиэли и Мэглину.

— Ольва…

— Я — да. Я — здесь, — сообщила Ветка, и зарылась лицом в кафтан, шитую шелком сорочку на груди своего Владыки.

Сколько прошло времени — неизвестно. Очень большую часть ночи, весенней, пахнущей остатками сырого снега в оврагах, первыми цветами, раскрывающимися зелеными листочками, Трандуил и Ветка просидели в погребке Барда, перекидываясь отдельными словами, короткими, насыщенными страстью. Трандуил не выпускал свою женщину. А Ветка думала, что в руках этого блондина с темными бровями все страхи, вся боль и пережитые страдания уходят, как уходит ноздреватый мартовский снег. Она ощущала стук сердца — под мантией, под кафтаном, и не в силах была ни разомкнуть рук, ни встать с крепких колен длинных ног.

Затем Трандуил, ощутив, что уже может отправиться наверх, осторожно поднялся и отнес Ольву в спальню. Даню забрали, и он, видимо, хорошо покушав, крепко спал со своей молочной сестричкой. Ветка выползла из парчи и меха; Владыка скинул мантию, кафтан, снял корону. Пальцы вновь переплелись с пальцами, и двое уснули — так тесно, как только смогли, улавливая дыхание друг друга.

***

Ветка проснулась как от толчка — как только первый луч солнца коснулся ее босой ноги.

Трандуил спал.

Решение было принято еще накануне, и теперь женщина, стараясь не начать думать слишком громко, рыскнула в сторону. Глянула на дверь; на цыпочках добралась до туалетной комнаты, и затем пробралась в крошечную дверку для прислуги.