— Летописцы обоих народов содрогнутся, описывая этот союз, — выговорил Трандуил. — И сколько же сундуков с камнями ты дашь за Ольвой?

— Ну… поскольку она все же не урожденная принцесса гномов, а просто взяла и прибилась в трудный момент, — неспешно выговорил Торин, доставая и прямо на ходу набивая трубочку, от которой приходилось воздерживаться в Темной стране, — два сундука, думаю, будет достаточно. Я наполню их самоцветами, собственноручно…

— Я проверю до самого дна, — утонченно заулыбался Трандуил. — Я переберу все камни и оценю каждый. Твоя прижимистость… и склонность к драконьей болезни… широко известны… в узких кругах. Ты вполне можешь накидать булыжников там, где это не будет видно. И я бы настаивал на трех сундуках. На трех. В третьем пусть будут достойные ее украшения, гном.

— А кстати, где подарки, что сделал ей мой кузен Даин? — сварливо выговорил Торин. — И мои собственные? Где огромный бриллиант чистейшей воды? Где желтая диадема с топазами и бриллиантами? А? Ты-то подарил ей только негодную кобылешку, предварительно отобрав нормального коня…

— Все в целости дождется Ольву, — пропел Трандуил, — а пока перечисли мне, гном, какие именно самоцветы ты дашь за ней. Я желал бы опалов и бирюзы, а еще рубинов, драконьей крови, но в том лишь случае, если твои криворукие гномы достойно огранят их и не испортят бесценные камни…

Короли нудно торговались, словно уже теперь наполняя сундуки приданым. Кони перебирали по сухой дороге копытами, справа чернели зубцы Мордорских гор, а впереди горизонт застилал пыльный ветер.

И ничего не было видно.

Мэглин, который ехал справа и чуть сзади от Трандуила, отвернувшись, беззвучно плакал. Лантир глянул на его залитое слезами лицо и тихо, беспомощно скрипнул зубами. Даэмар и Иргиль подняли коней вскачь и умчались вперед.

Халдир старался не прислушиваться и не смотреть.

Поздно ночью на привале к Торину подобрался Бофур.

— Ты поступил как истинный король, Торин, сын Трайна, внук Трора, — сказал он с уважением. — Я знаю, чего тебе стоит сегодняшний день. И, может, только я и оценил все величие того, что ты сделал.

— Не только ты, — Торин, устраиваясь на ночевку, коротко глянул на силуэт Трандуила, ведущего Герцега к воде. — Не только ты оценил, поверь. Но этот день я запомню навсегда.

***

Спустя несколько дней ривенделльцы Теннарис и Арвиль, а также Халдир засобирались по домам.

— Я расскажу Владычице Галадриэль все, что видел здесь, — говорил Халдир. — Возможно, она пожелает вопросить волшебное зеркало… и провидит больше, чем сумели узнать мы. Дай мне клок ткани рукава Глорфиндейла и один обломок его клинка.

— Я прошу то же самое и отвезу найденное мудрейшему Элронду, — выговорил Арвиль. — Большой честью было сопроводить тебя, Владыка Трандуил Ороферион, в этом странствии… видеть твою надежду и твое горе. Большой честью.

— Благодарим и тебя, Торин, сын Трайна, внук Трора, — обратился Халдир к Торину. — После того, как вы вместе ковали черные стрелы… после этого путешествия в Мордор мы будем спокойны за королевства Севера. Одинокую Гору и Сумеречный лес, а также вас, восседающих на величественных престолах, связывают теперь столь нерушимые узы, что Север навсегда будет непобедим и неподвластен злу.

— Спасибо и вам за поддержку и добрые слова, — Трандуил нагнул голову. — Лориен и Ривенделл всегда желанные гости в Сумеречных пределах. Скачите… и ждите вестей. Они будут. Рано или поздно.

— И они будут добрыми, — прибавил Торин. — Добрыми, Перворожденные.

========== Глава 26. Принц ==========

Нюкта скулила, ей было плохо; волчица, по которой не было заметно никаких признаков беременности, вставала, вертелась, скребла лапами по обугленным камням, ложилась снова. Морда ее, и без того поседевшая в последнее время, словно запорошилась белым до самых ушей — целого, пушистого, и скрюченного сожженного. Ветка, снова беззвучно рыдая, таскала Нюкте воду из крошечного, еле капающего родничка, обнаружившегося в глубине разоренной, пустующей крепости.

Иногда слышались далекие голоса варгов, и тогда Нюкта болезненно затихала, лишь подрагивая огромными стертыми лапами.

Ветка, как сумела, забаррикадировалась в их жалком убежище — Нюкта отказывалась уходить отсюда; в широком, глубоком щите с чеканкой на маленьком огне накипятила воды; и это все, что у них было. Меха и одежды обтрепались, ноги и лапы были сбиты в кровь, животы подведены от голода, причем давно; серая, тусклая погода последних дней не давала никакой надежды на радость.

Человеческая женщина лишь на полчаса метнулась вон из крепости, в подлесок — поискать хоть какую-то дичь; дичи не попалось, и Ветка лишь успокаивала и уговаривала Нюкту потерпеть еще чуть-чуть… и все будет хорошо…

Глаза варжихи чуть загноились, а нос покрылся горячей коркой и запекся. Ветка неотрывно сидела рядом и тянула заунывные песни, какие только подсказывала ей память, и гладила, гладила, гладила Нюкту… они были без сна и еды слишком, слишком давно, обе. Пальцы девушки шарили в густом меху на животе варжихи — соски были крошечными, плотными и сжатыми. Как и собственные соски Ветки.

Мысли бродили по кругу — колдовство не удалось; без поддержки Некроманта погиб и принц, и погибает Нюкта, отравленная мертвым плодом. Все было напрасно. Ничего не удалось. Все напрасно.

Сгущалась ночь; давно научившуюся не спать Ветку вело, как будто она натощак выпила полстакана коньяка… но руки гладили, а губы все выпевали и выпевали бесконечные песни. Богатырь ты будешь с виду, и казак душой; провожать тебя я выйду — ты махнешь рукой… Сколько горьких слез украдкой я в ту ночь пролью!.. Спи, мой ангел, тихо, сладко, баюшки-баю…

На несколько минут, буквально минуток Ветка вырубилась, упав в Нюкту лицом. А очнулась от того, что варжиха переменила позу — и тщательно вылизывала громадным шершавым языком лежащего на расстеленном драном и грязном плаще, служившем варжихе подстилкой, крошечного младенца.

Пуповина в прожилках вен была словно оборвана и болталась; ручки и ножки не двигались, светлые волосики слиплись, а черты крошечного личика так невероятно напоминали Трандуила, что Ветка, никогда не видевшая новорожденных, замерла, открыв рот. Но для долгого замирания снова не было времени.

Она пропустила…

Что делать?..

Нож, прокаленный на огне; нитки, выдернутые из одежды и вываренные в кипящей воде. Младенец совсем тихо вякал, и это никак не походило на могучие вопли, вылетавшие из колясок в парке, к которым в свою московскую бытность привыкла Ветка.

Ушки, похожие на остроконечные листики, были драматически тоненькими и приклеенными к головке величиной чуть больше кулака. И вообще весь принц был узенький и худенький, совершенно не похожий на плотных рекламных карапузов, показывающих первые два зубика в улыбке. Пустой ротик кривился в тихих, едва заметных попытках поплакать…

Ветка зарыдала — слезы потекли водопадом, чего не случалось уже очень давно. Нюкта бессильно поскуливала, уронив голову на камень.

Ветка истово прижалась губами к крошечному лобику… и затем осторожно выкупала принца в щите с водой, в орочьем широком щите, выгнутом чашей — первая купель новорожденного — и, облупив с себя одежду, старательно и неумело придерживая головку, прижала ребенка к телу, к теплу, наконец-то услышав биение его крошечного сердца; остатками тряпья примотала его к себе, чтобы обе руки были свободные — слинг, слинг, так это называлось?.. напялила сверху всю одежду, куртки, меха, плащ, пытаясь согреться.

Нюкта дотащилась до щита, в котором купали принца, и выпила всю воду до капли. Затем упала и закрыла глаза. Ветка повалилась ей на бок… и то бормотала невнятное, стирая с лица слезы, то улыбалась и начинала тихо смеяться, глядя на морщащееся личико сына, то судорожно вспоминала — надо ли ребенку пописать? Покакать? Надо ли его напоить? Сколько он сможет продержаться без пищи? Завтра, завтра; птицу, зайца — все равно, не будет молока, буду в кашицу жевать мясо, и все равно не дам погибнуть, ну теперь-то, ты же родился, ты, ты… родился…