Любознательный каноник просто наглядеться не мог на библиотеку Иегуды и Мусы. Он удивлялся разнообразию книг, представлявших все отрасли знания, изящной каллиграфии, красоте инициалов и пестрых заставок, ловко сработанным футлярам для свитков, изысканным и в то же время прочным переплетам книг. Но больше всего поразил его материал, использованный при изготовлении большинства книг. Это был материал, о котором христиане знали только понаслышке, – бумага.
А ведь ученым христианского мира приходится писать на пергаменте, который делают из кожи животных! Мало того что писать на нем труднее, вдобавок материал этот дорог и его не всегда достанешь. Писцы нередко использовали пергаменты, уже побывавшие в употреблении; чтобы записать новые сочинения, они вынуждены были с большим трудом соскабливать то, что с неменьшим трудом записали их предшественники. И кто знает, вполне может случиться так, что какой-нибудь сегодняшний писец, пускай с наилучшими намерениями, уничтожит благороднейшую старинную мудрость, дабы сохранить для потомства свои собственные, иногда крайне наивные размышления.
Дон Иегуда поведал канонику, как производят эту самую бумагу. Используя мельницы, перетирают растительный материал, называемый хлопком, в кашицу беловатого цвета, которую затем вычерпывают и высушивают; и все это обходится совсем недорого. Лучшую бумагу изготовляют в Хативе, она крупнозернистая и зовется хатви. Дон Родриг осторожно подержал в руках книгу, сделанную из такой бумаги, с детским изумлением думая о том, сколько умственных богатств можно вместить в столь малый объем и вес. Иегуда рассказал, что сейчас занят приготовлениями к устройству бумажных мануфактур в Толедо – река здесь есть, и почва для растений тоже подходящая. Дон Родриг пришел в восторг. Тем более что Иегуда обещал прямо сейчас доставить ему немного бумаги.
Потом дон Родриг и старый Муса сидели одни в маленьком круглом зале и неспешно беседовали. Дон Родриг говорил о том, что даже в христианские земли проникли слухи об учености Мусы, и в особенности о большом историческом труде, над которым тот работает; слышали здесь и о злоключениях, какие претерпел Муса. Араб поблагодарил гостя вежливым кивком. Высокий и худой, он удобно посиживал в мягких подушках, слегка склонившись вперед, а в его больших добрых глазах светились спокойствие и мудрость. Он был немногословен, однако каждая фраза свидетельствовала об обширных познаниях, богатом опыте, глубоких размышлениях. Все, что он говорил, звучало так ново, так увлекательно – притом немного сомнительно, по мнению дона Родрига.
Да и кое-что другое в этом кастильо Ибн Эзра не могло не внушить сомнений. Например, среди разноцветных надписей, бежавших по фризу, встречались и еврейские. Прочитать их было нелегко, потому что знаки сплетались с узорами орнамента. И все же каноник, гордившийся своими познаниями в еврейском языке, сообразил, что они заимствованы из Священного Писания, из книги Кохелет[37], приписываемой Соломону. Да, подтвердил Муса, совершенно верно. Он взял посох и стал указывать канонику на письмена, которые вились среди затейливых арабесок, то исчезая, то снова появляясь. Указывая, он одновременно читал и переводил на латинский язык. Надпись гласила: «Ибо участь сынам человека и участь скоту – одна и та же им участь: как тому умирать, так умирать и этим, и одно дыханье у всех, и не лучше скота человек; ибо все – тщета. Все туда же уходит, все – из праха, и все возвратится в прах. Кто знает, что дух человека возносится ввысь, а дух скота – тот вниз уходит, в землю?»[38] Глаза дона Родрига следили за еврейскими письменами на стене, он видел и слышал, что Муса переводит правильно. Но ведь в переводе святого Иеронима эти стихи, которые дон Родриг помнит наизусть, звучат несколько иначе? Странно, отчего же в устах этого мудрого, благодушного Мусы даже слово Божие чуточку отдает запахом серы?
Но как бы то ни было, этот старик, надзиравший над библиотекой кастильо Ибн Эзра, привлекал каноника едва ли не сильнее, чем сама библиотека. Невольно возникало ощущение, что Муса, спокойно восседающий в подушках, пребывает вне времени, выше времени, – говорят, что истинная мудрость тоже неподвластна времени. В иные минуты дону Родригу, пятидесятилетнему мужчине, казалось, что Муса лишь немногим старше его, а иногда – что он старше на тысячу лет. Блеск, светившийся в спокойных, чуть насмешливых глазах Мусы, одновременно завораживал и смущал слушателя. И все-таки дон Родриг, разговаривая с этим человеком, чувствовал себя свободнее, чем в беседах с подавляющим большинством христиан, наивно преданных вере.
Он рассказал Мусе об академии, которую учредил. Само собой разумеется, его скромное начинание даже сравнить нельзя с мусульманскими «домами мудрости», и тем не менее он приложит усилия к тому, чтобы познакомить христианский Запад с арабской мудростью, как и с языческой мудростью древних.
– Не подумай, о премудрый Муса, – с жаром убеждал дон Родриг, – будто сердце у меня недостаточно широкое. Я распорядился перевести Коран на латинский язык. Даже неверные – как иудеи, так и мусульмане – трудятся в моей академии. Если позволишь, я приведу к тебе кого-нибудь из своих учеников, и пусть он тоже удостоится беседы с тобой.
– Так и поступи, высокочтимый дон Родриг, – любезно ответил Муса. – Приводи ко мне своих учеников. Только посоветуй им проявлять осторожность. И сам будь осторожен!
И он указал еще на одно изречение, начертанное на стене. Оно опять-таки было заимствовано из Священного Писания, на этот раз из Пятой книги Моисеевой: «Проклят, кто слепого сбивает с пути!»[39]
Когда дон Родриг прощался с владельцем кастильо (это произошло гораздо позже, чем входило в первоначальные намерения гостя, в итоге засидевшегося неприлично долго), он в шутку сказал:
– Мне надлежало бы досадовать на тебя, дон Иегуда. Ты едва не вынудил меня преступить десятую заповедь. Я, правда, не возжелал ни дома твоего, ни ослов, ни слуг и служанок твоих, однако опасаюсь, что возжелал твоих книг.
Старшина общины, дон Эфраим, явился к Иегуде, чтобы побеседовать о делах альхамы.
– Как и ожидалось, – начал он, – слава твоя и блеск стали благословением для всей общины, но вместе с тем привели к новым притеснениям. Зависть к твоему высокому рангу поджигает ненависть, кою питает к нам архиепископ, сей нечестивец, сей Исав[40]. Дон Мартин снова вытащил на свет божий один пергамент, провалявшийся в пыли целых шесть лет, – это постановление кардинальской коллегии, и там предписано, чтобы не только сыны Эдома[41], но также и дети Авраамовы выплачивали десятину церкви. Шесть лет тому назад благородный альфаким Ибн Шошан – да пребудет благословенна память праведника! – сумел отразить натиск попов. Однако ныне, возомнил нечестивец, пробил час расплаты. Он направил в альхаму послание, полное угроз.
Дон Иегуда хорошо понимал: речь в данном случае идет не только о деньгах. Если спор о десятине будет решен в пользу церкви, под угрозой окажется главная привилегия евреев – подчиняться непосредственно королю. Если церковь одержит победу, между еврейской общиной и королем будет стоять архиепископ. В душе дон Иегуда не мог не признать, что опасения дона Эфраима насчет архиепископа далеко не беспочвенны. Дон Мартин – близкий друг короля. И уж конечно, ему со всех сторон нашептывают, что неправое возвышение Ибн Эзры (назначить еврея на столь высокую должность – большой грех) можно хоть как-то загладить, наконец-то принудив евреев платить десятину церкви.
Но Иегуда не хотел выдать своих опасений.
– Нечестивец и на сей раз преуспеет столь же мало, как прежде, – молвил он, а затем добавил: – Кстати, разве не находится в моем ведении все, что имеет касательство к налогам? Если дозволишь, на послание архиепископа отвечу я.
