Тем временем кастелян посматривал на двор сквозь щель в ограде. Уже почти два часа, как чужеземец здесь; и что он так разглядывает эти старые стены? Расселся, нехристь, будто у себя дома, будто намерен остаться здесь навсегда. Люди из свиты чужеземца, дожидавшиеся в наружном дворе, болтают, что в Севилье у него пятнадцать породистых коней и восемьдесят прислужников – тридцать из них чернокожие. Да, нехристи всегда жили в богатстве и роскоши. Ничего, хоть в прошлый раз король, наш государь, и дал маху, но однажды – да будут милостивы к нам Святая Дева и Сант-Яго[8] – мы этих мухаммеданцев разобьем, перебьем, а их сокровища заберем.

А чужеземец, похоже, и не собирался уходить.

Да, севильский купец Ибрагим сидел погруженный в раздумья. Ни разу в жизни он не принимал столь важного решения. В ту пору, когда африканцы пришли в аль-Андалус и он сменил веру, ему еще не исполнилось тринадцати лет. На нем тогда не лежало ответственности – ни перед Богом, ни перед людьми; за него все решила семья. А теперь приходилось решать самому.

Севилья словно бы излучала великолепие, зрелую красоту. Только, как утверждал его старый приятель Муса, это уже не зрелость, а перезрелость; солнце западного ислама миновало зенит и начало клониться к закату. Здесь, в христианской Испании, в этой несчастной Кастилии, всё впереди, подъем еще нужно осуществить. Люди здесь живут грубо и просто. Они сокрушили то, что создал ислам, и на скорую руку слепили все заново. Поля оскудели, землю обрабатывают прадедовскими способами, ремесла в упадке. Население заметно поубавилось, а те жители, которые еще остались, привычнее к войне, чем к мирным трудам. Он, Ибрагим, призовет сюда людей, которые научились что-то производить, которые сумеют извлечь из земных недр то, что праздно лежит там от века.

Нелегкое это будет дело – вдохнуть новую жизнь в обедневшую, разоренную Кастилию. Но именно потому оно и заманчиво.

Конечно, на это нужно время, нужны долгие годы мира, ничем не потревоженного мира.

И внезапно ему открылось: это Божий глас, это по Его наитию действовал Ибрагим уже тогда, пятнадцать месяцев назад, когда дон Альфонсо потерпел поражение и просил мира у владыки Севильи. Воинственный Альфонсо готов был согласиться на многое: уступить некоторые территории, возместить военные убытки, но изо всей мочи противился желанию эмира заключить мирный договор на целых восемь лет. А он, Ибрагим, внушал своему другу-эмиру, что надо настаивать на этом требовании, – лучше уступить в чем-то другом, удовлетвориться меньшими выплатами и даже пожертвовать частью предложенных земель. В конце концов он добился своего. Подписанный и скрепленный печатями договор гласил: восемь лет перемирия, целых восемь лет. Да, это сам Бог взывал к нему тогда: «Отстоять мир! Не сдавайся, ты должен отстоять мир!»

И тот же внутренний голос направил его сюда, в Толедо. Вспыхни новая священная война – а она обязательно вспыхнет – и кастильский забияка, дон Альфонсо, легко поддастся соблазну нарушить мир с Севильей. Но он, Ибрагим, будет здесь, при короле, и постарается удержать его любыми средствами: хитростью, угрозами, доводами рассудка, – и даже если не удастся отговорить короля от участия в священной войне, какое-то время Ибрагим все-таки выиграет.

А каким благословением будет для иудеев, его иудеев, если при начале войны он, Ибрагим, будет заседать в королевском совете. Ведь первыми жертвами крестоносцев, как бывало это и в прежние войны, станут евреи, но он протянет руку и оградит их.

Ибо он брат им в сердце своем.

Севильский купец Ибрагим не лгал, называя себя последователем ислама. Он чтил Аллаха и пророка, любил арабскую поэзию и ученость. Он сроднился с обычаями мусульман; для него стало привычкой по пять раз на дню совершать предписанные омовения, пять раз падать ниц и, обратив лицо к Мекке, творить молитвы, а если ему предстояло важное решение или поступок, он по зову сердца обращался к Аллаху и произносил первую суру Корана. Однако по субботам он собирал севильских евреев в подвальном покое своего дома, где была тайная молельня, и вместе с ними возносил хвалу богу Израиля и читал Великую Книгу. И сердце его исполнялось блаженного спокойствия. Он знал – то было глубочайшее исповедание веры, и каждый раз, исповедуя истину из истин, он чувствовал, как очищается от полуистин, произнесенных за неделю.

Это Бог праотцев, Адонай[9], зажег в его сердце сладостно-горькое желание вернуться в Толедо.

В ту пору, когда на андалусских евреев обрушились великие невзгоды, один из его дядей, Иегуда ибн Эзра[10], сумел-таки помочь своему народу отсюда, из Кастилии. Тот Иегуда был военачальником на службе у тогдашнего короля, Альфонсо Седьмого. Он отстоял приграничную крепость Калатраву от натиска мусульман, и тысячи, десятки тысяч евреев, бежавших из аль-Андалуса, укрылись в ее стенах. Подобное посланничество возложено Богом и на него – того, кто был купцом Ибрагимом.

Да, он возвратится сюда, в сей дом.

Его живое, быстрое воображение мигом нарисовало, каким станет этот дом в будущем. Снова бил фонтан, двор тихо расцветал в тени дерев, спокойная, но разнообразная жизнь наполняла пустынные покои, нога ступала по мягким коврам, а не по суровым каменным плитам, по стенам бежали надписи, еврейские и арабские, стихи из Великой Книги, из мусульманских поэтов, и везде слышалось освежающее журчание прохладной воды, и в одном ритме с нею текли грезы и мысли.

Да, таким и станет сей дом, и он вступит в него под тем именем, какое принадлежит ему по праву: Иегуда ибн Эзра.

Он не старался припомнить стихи из Великой Книги, которая отныне заменит ему Коран, – стихи, которые благословят и украсят его дом, пришли в голову сами собой: «Горы сдвинутся, и холмы поколеблются, – а милость Моя не отступит от тебя, и завет мира Моего не поколеблется»[11].

По его губам растекалась безмятежная, блаженная улыбка. Внутренним взором он уже видел надпись с торжественными словами Божьего обетования: черными, синими, красными и золотыми письменами вилась она по верху стен, украшая его спальню. Всякий раз, отходя ко сну, он запечатлеет эти слова в своем сердце, и они же будут приветствовать его по утрам, в минуту пробуждения.

Он поднялся, расправил плечи. Решено, он переберется сюда, в Толедо, поселится в старом доме праотцев, заново отстроив его. Он вдохнет новую жизнь в суровую обнищавшую Кастилию, он позаботится о том, чтобы сохранить мир и обеспечить приют гонимым сынам Израиля.

Манрике де Лара, первый министр, разъяснял дону Альфонсо содержание договоров, согласованных с севильским купцом Ибрагимом; королю оставалось только скрепить их подписью. Королева присутствовала при докладе. В христианской Испании давно вошло в обычай, чтобы супруга государя делила с ним бремя власти; в ее привилегии входило участие в государственных делах.

На столе лежали три документа, в которых соглашения были изложены по-арабски. Договоры были длинные и обстоятельные, и дону Манрике потребовалось много времени, чтобы все объяснить подробно.

Король, похоже, слушал краем уха. Донье Леонор и первому министру пришлось долго и настойчиво убеждать дона Альфонсо, чтобы он согласился принять неверного на службу. Ведь именно по вине этого нехристя королю пришлось пятнадцать месяцев назад подписать столь жесткий мирный договор.

Да уж, хорош мирный договор! Приближенные внушили ему, что договор чрезвычайно выгоден. В самом деле, дону Альфонсо, вопреки всем опасениям, не пришлось возвращать эмиру крепость Аларкос, дорогой ему город, который он отвоевал у мавров в свой первый поход и присоединил к Кастильскому королевству. Сумма на покрытие военного урона тоже не была чересчур высокой. Но восемь лет перемирия! Молодой пылкий король, солдат до мозга костей, просто представить себе не мог, как это так: ему придется ждать восемь бесконечно долгих лет, а неверные тем временем будут похваляться своей победой. И с человеком, навязавшим ему столь позорный мир, он теперь вынужден заключить второй договор, тоже чреватый последствиями! Отныне ему придется постоянно терпеть этого человека рядом с собой, выслушивать его сомнительные предложения! В то же время нельзя было не согласиться с теми доводами, которые приводили умница-королева и надежный друг Манрике: с тех пор как умер Ибн Шошан, старый добрый богатый еврей, становится все затруднительней раздобыть хоть сколько-то денег у крупных торговцев и банкиров, и помочь во всех этих финансовых неурядицах способен не кто иной, как купец Ибрагим из Севильи.