Да, она ощутит кожей холодок дыхания маленькой смерти, сулящей беспамятство и одиночество. А потом она закроет глаза, снова откроет, посмотрит на караван, и потеряет то, за что могла бы держаться, если бы захотела. И кто из духов захочет остаться с ней?

— У меня это было трижды, — сказала Йингати, чтобы удивиться тому, как спокойно мог звучать её голос теперь. — Но первый не считается. Тогда мне не пришлось выстраивать связи заново.

«Тебе пришлось изобретать новые», — отозвался голос, всегда говоривший только на родном языке. — «Это тоже тяжело».

— Тяжело, но не так.

Каждый раз, когда Йин переживала маленькую смерть, она в конце концов теряла прежнюю себя. Менялся мир, который она видела, менялись голоса, сопровождающие её… Если она теперь позволит себе умереть в четвёртый раз, чей голос она услышит? Голос болотного ветра?

Йингати обернулась и взглянула на Элиж.

— Что будешь делать? — спросила та. Шаманка вдруг подметила её ссутуленную осанку и впавшие от усталости глаза. С этой ночью, полной ледяной воды и скитаний по болоту, стоило заканчивать. Когда Йин была в топях последний раз, она провела там три дня и две ночи. Ей тогда казалось, что это почти убило её. А ведь она уже тогда была шаманкой.

Да, нужно было уходить. Йин чувствовала, как болото сопротивляется её воле к побегу. Духи болота всё настойчивей звали их обеих остаться. Духи плясали в мерцающей ночи. Просто дожить до рассвета будет недостаточно. И даже сохранить племенные души прежними будет недостаточно… Им нужно догнать время, ускользавшее, оплетающее их узлами, стремящееся оставить их в пределах Древнего Мира, предоставить ему вдохнуть их.

— Сыграю на варгане, — ответила Йингати. — Это похоже на транс, так что я вряд ли услышу, если ты позовёшь меня… Поэтому постарайся не отставать. Я выведу нас.

Она хотела ещё что-то сказать себе, Элиж и болоту, но оборвалась, когда её взгляд, скользнув по уходящим во мрак силуэтам, зацепился за крупную жабу, выжидающе следящую за ней с кочки возле тропы. Йин уставилась на жабу в ответ. Жаба осуждающе прищурилась.

С момента, когда прежняя жизнь шаманки ушла на дно болота, прошла вечность, и всю эту вечность она не осмеливалась поднять глаз с сырой травы, думая, что на этот раз изменился мир. На этот раз умерла маленькой смертью вся вселенная — чтобы отдышаться, подняться и снова запустить время. Жизнь распустила сплетенные нити и теперь связывала их заново, но в новом рисунке уже не было место чему-то важному. Например, ей самой. Например, Фран. Например, их связи. Время заигрывало с ней, качая хвостом, свисающим со звёзд, поменявших свои места, пока Йин не могла набраться храбрости посмотреть наверх.

Шаманка сунула руку в нагрудный карман рубашки. Пуговица на кармане оторвалась, но варган не выпал.

Жаба издала вопросительный первобытный звук. Йин кивнула ей. Она знала, что пойдёт. Поднявшись и выпрямившись, она приладила инструмент к губам и сделала первый шаг.

Песня Йин не была похожа на то безумное золото, что залило болото чуть раньше, окатив с головой её, Фран, тех, кого она не знала, но кто должен был направить мелодию превращений. Она не умела расцвечивать воздух. Но она умела чувствовать ритм. И резонировать. Дрожь костяной пластинки в своём остром звучании растекалась и заставляла легко дрожать окружающий мир. Шаманы, слушавшие землю, говорили, что каждый день происходят тысячи мельчайших землетрясений — слишком слабых, чтобы их почувствовали живые, но достаточно сильные, чтобы их заметил мир. Йин слышала землю хуже, чем воду, кровь или пламя, и никогда на улавливала этих подземных толчков, но верила тем шаманам, когда они говорили, что необъяснимое движение мертвых предметов и смещение расчерченных на земле границ происходят именно из-за таких землетрясений. В конце концов, она делала то же самое — завесы между мирами под звуками её варгана чуть дрожала, грозя в некоторых местах опасть или, напротив, приподняться, впуская её в мир духов. Песня шаманки прошлась по свернувшемуся узлом времени, заставив его шкуру, если та у времени была, встать дыбом от своего прикосновения. Жаба квакнула. Йин на варгане квакнула ей в ответ.

Голоса всегда пели ей, вплетая искренний восторг в ее музыку; Йин шла по болоту, не глядя перед собой, меняя маршрут, когда духи подсказывали направления. Она редко играла, потому что не хотела сдвигать миры понапрасну. Но если она брала в руки варган, значит, обратной дороги более существовало.

Болото сомкнулось за ней, огни не решались влечь шаманку за собой, потому что свет, что её звал, был ярче их всех.

Королева в её видении превратила мир в улей. Йин, косясь на небо, и теперь замечала мерцающий узор из сот. Жаба шлепала чуть впереди, гордо, но немного обиженно. Йин начинала играть для неё, но заканчивала для кого-то другого.

Кого-то с тонким трепетанием золотистых крыльев. Кого-то, в чьем взгляде её расколет на сотню фасеточных образов лишь затем, чтобы она среди всех могла найти себя и вернуться обратно. Кого-то, чьё золотое касание, казалось Йин, отчаянно кровоточило — чем громче шаманка играла, тем больнее метка резонировала под кожей.

Кого-то, кто коснулся бы её, как всегда, своей белизной, чтобы Йин снова знала, в каком мире находится в каждую секунду своего существования. Магия крови сложная и глубоко личная, но связь, которую Йин чувствовала с Фран, была даже не в крови. В костях. Королева может, и влилась в её кровь. Но сможет ли она исказить ту правду, что всегда оставалась в костях?

Йингати неожиданно — и очень-очень яростно — ощутила, что, если понадобится, она вырежет кости из тела Фран, чтобы унести с собой эту правду и эти чувства. И будет долго слушать песню, к которой не притронется никто.

Звук варгана отдавался во всей её телесной душе, превращая каждое движение в особую форму дрожи, каждую клетку тела — в напряжённую струну. Йин забыла, где она — казалось, проходить сквозь время так же легко, как сквозь пространство. За жабой она следить перестала, надеясь, что та не будет очень сильно возражать. Перестала чувствоваться сырость одежды, тяжесть уставшего тела и страх истощенного мозга; ощущалась только предельная наполненность звуком и полное понимание мира — потому что только при предельной наполненности тело становится способно влиять на мир; давление, оказываемое изнутри, становится равносильно давлению внешнего мира; для растения потеря тургоресцентности означает прекращение роста; для души шамана её обретение — шанс вырваться из своего мира на Ту Сторону, прорвав завесу — и этот шанс каждый раз будет казаться первым и последним, потому что ничьему разуму не под силу запомнить такое напряжение и ничей разум не понадеется его повторить.

Йин выбросило на поляну также неожиданно, как забрало с той тропы. Она оторвала варган от рта и устало оперлась о ближайшее дерево, тяжело дыша и застыв в пределах захватившей её вибрации. Голоса молчали, но она знала, что они рядом. Она не останется одна больше.

Напротив неё поляна была залита золотом. Она делала вид, что не замечает, желая дождаться — узнает ли её кто-нибудь? Хотелось жмуриться и ждать, что Фран коснётся, подхватит её в её желании осесть на землю, и скажет что-нибудь, похожее на то, что она могла бы сказать до… того, что произошло. Прилив безумных и экстатических сил сменился неожиданной слабостью. Йин сглотнула и покосилась на Белую. Нет. Ничего не будет, как прежде. Она видела, как тень девушки перебирает членистыми конечностями, щелкает жвалами, огибает тело в поисках новых путей; слышала отдалённые напевы пурпура и зелени, заглушенные бело-золотой Песней, но всё ещё живые. Что-то изменилось. И Йин будет достаточно узнавания.

И Фран узнает.

13

«Внутри костей — свет, вокруг костей — страх». Хезуту вспоминает слова. Вспоминает себя. Вспоминает имена созвездий, движение ветра в траве. Каждая вещь во вселенной взбунтовалась в желании остаться неузнанной. Укрыться, мимикрировать под продолжение взгляда смотрящего. Ты думаешь, что видишь лес, но лес давно ушел, оставив прощальную открытку на сетчатке глаза. Все пребывает в незримом движении прочь. Вселенная расширяется — блуждающим пламенем, путая остывающий след.