Вечный страх перестать быть собой снова захватил всё её существо. Такое уже было раньше — много что пыталось изменить её за прошедшие годы, но лишь немногие события вызывали в ней это чувство расхождения с собственной душой. Что ж, если теперь на ней был надрез — она четко вспоминает Хезуту, говорящего о кусочках души и, кажется, единственном шансе, но почему-то, вспоминая его, не может перестать видеть вместо крысиных усов жвалы и на хребте — ряд хитиновых пластин — если на ней и правда теперь был разрез то, если верить её чувствам, он даже не думал зарастать… и, кажется, гноился. От чистой раны не может быть такой лихорадки — её тело было неподвижно, но её саму где-то внутри трясло в бреду.

Звуки доходили как из-за захлопнутых дверей. Фран усиленно жалась к щели под дверью, сквозь которую просачивался по капле реальный мир, но всё равно не могла разобрать, что происходит там.

Со зрением было то же самое.

Фран не видела ничего, кроме золота.

Королева насторожилась, поняв, что не одна в белизне. Вычленив из ненавистного цвета ещё один образ, ещё одну личность, ещё одну пойманную в свой разум, бьющуюся в боли и страхе, одинокую в пустоте, белую королеву (она чувствовала в ней равную, но не верила, что та достойна своего звания) — королева яростно бросилась в случайном направлении, надеясь убить.

Что бы ни связывало их, королева этого не хотела. Её убили много лет назад, и, впервые вспомнив себя, очнувшись от вечного сна, обретя заново силу, она потеряла всё в этом белом. Её потери всегда были алыми — цвет, обратный её зеленой жизни — но теперь ей кажется, что утраты навсегда останутся белоснежными. Королева ненавидела источник этой чужой песни каждой частичкой тела и каждой струной души.

Фран вскрикнула, когда её мир залило красным, и крик эхом отдался в пустоте.

— За что? — тихо, не ожидая ответа, взвыла она, и не услышала своего голоса.

В этом мире не получалось закрыться руками от нападения; её терзали снаружи и изнутри, выворачивая наизнанку каждую эмоцию, вскрывая её кожу, органы, даже кости, и очаг этой боли находился на спине, чуть ниже шеи.

Боль не слушала её вопросов, когда она пыталась спросить: «Кто ты?», и Фран обезумленно бросалась из стороны в сторону, надеясь избавиться от неподъемной тяжести чужой злости. Фран была расчетливей её, кем бы она не была, и уже знала, что они в одном теле и одной пустоте. Неужели проклятая муравьиха не видит?

Чего она хочет?

»…заберет твою племенную душу, твою память, твоё сердце, способное любить»… — пробился сквозь мрак её терзаемой памяти знакомый неровный голос. Она всегда говорила, как будто шептала, как будто на любом слове мог иссякнуть её запас воздуха в лёгких, с осторожностью и тревогой, хаотически меняющей интонации.

— Я не верю, — отрицала Фран. — Зачем тебе моя память?

«ВЕРНО. НЕЗАЧЕМ».

Голос королевы звучал тысячей голосов её роя. Не рвиидов — старого. Тех, кем она стала когда-то давно. Тех, кого та крыса со своим золотым лезвием лишила единственного истинного голоса. Да, и то верно, у неё было предостаточно собственных воспоминаний.

Королева не хотела чужой души, но хотела живое тело. Хотела, чтобы можно было дышать и чувствовать вкус; хотела найти рой. В этой пустоте она не могла такого себе позволить.

«НЕ НУЖНА ПЛЕМЕННАЯ», — она не осознавала, что успела узнать ненавистный язык и заговорить на нём с той, кого можно только убить и сожрать. Нехорошее ощущение возможности разрешить конфликт иначе мешало ей концентрироваться. — «ХОЧУ ТЕЛЕСНУЮ».

»…твоя телесная душа», — снова голос белого воспоминания. Королева щелкнула мандибуламии, отгоняя проявляющийся образ. — «Не как у других. К ней приобщена, как гриб приобщается к стволу, твоя блуждающая душа. Ты не можешь обращаться к другому миру сама, но существуешь одновременно в обоих».

Королева хотела чужую телесную душу, и она вырвет её из соперницы, даже если придется продраться через каждое слово, которое ей сказано, каждое лицо, которое она знает, каждую мысль — и через её духа, который, как паразит, будет защищать своего хозяина. Что ж. У неё полная пустота времени.

Она уничтожит белую и останется одна — плоть подчинится.

Не может быть двух королев.

— И что тебе это даст? — хрипло спросила Фран, хватаясь пальцами за лицо, стараясь не пускать королеву глубже. — Я не умею петь, не умею рыть туннели, не умею быть как ты… — вскрикнула от вспышки боли. В спине… В спине ли? Она чувствует себя внутри себя, и ей кажется, что эта боль ощущается в одной из стен, окружающих её пустоту. — Ты убьёшь меня, но не захватишь — а лугодэн не доверит безумной муравьихе Скальпель, ты не сможешь петь, ты не сможешь жить и умрешь…

«НАМ ВСЁ РАВНО».

Множественность голоса безапелляционно прорвала ткани её сознания. Фран в отчаянии потянулась рукой к своей спине и засунула пальцы в пульсирующий разрез, пытаясь выловить королеву. Королеве не понравилось её прикосновение — Фран заметила, как встревожилась она, когда пальцы нащупали комок ало-зеленой ярости, и с уверенностью сжала сильнее.

— Может, лучше мне убить тебя?

Пальцы покрывались… не кровью, а гемолимфой. Напряжение воли, чтобы не отдернуть руку в ужасе неузнавания. Фран не прошла проверку и снова сжалась в ожидании новой атаки королевы.

Королева медлила.

«ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ?», — голос звучал неуверенно. Белая подобралась ближе, чем она надеялась, и страх тонкими лазоревым туманом застилал её неистовство.

— Ты этого не знаешь.

Фран снова вонзила в себя пальцы — на этот раз не выгибаясь, напрямую через грудину.

Королева поняла, что слабеет.

И если ни одна не отступит, то они останутся в пустоте навсегда.

12

Метка горела на плече, указывая, что нужно изменить направление движения. Йин нарочито медлила, с каждым шагом немного замедляя ход. Она снова и снова жмурилась, чтобы, открыв глаза, успеть заметить в гранях своего зрения золотые отблески. Потом она считала сокращения своего сердца — и каждый раз отрезок времени, которое она могла наблюдать, прежде чем искры произошедшей метаморфозы сливались в резонансе с колебаниями болотной жизни, занимал одну систолу.

«Фран зовёт тебя?», — шептались голоса. — «Или Королева зовёт?».

Йин понимала их вопросы и не знала на них ответов. Она долго боялась, что, отыскав Фран, не увидит ничего, кроме застывшего образа, изношенной иллюзии. Можно ли остаться собой, впустив внутрь кого-то другого? Йин помнила, как скребла ногтями кожу, изучая реакции тела, которые казались ей чужими после тонких колебаний иных слоёв. И Йин чувствовала, как им с Элиж приходилось отчаянно сопротивляться болоту, смыкавшегося вокруг них с хищной нежностью.

Растягивая время, она рассказывала девочке о своих видениях. Но в какой-то момент у неё иссякли слова, и им пришлось идти. Йин надеялась, что найти Фран будет проще, и теперь она искусно скрывала от себя собственное отчаяние.

Шаманка присела на корточки и вздохнула. Голоса повторяли какие-то неясные слова, не желая оставлять их наедине с ночной тишиной болот. Воздух казался вязким.

Она давно привыкла, что голосам можно верить намного раньше, чем собственным чувствам — так случилось и здесь. Только теперь Йин ощутила, что уже не может называть караван своим. Прикосновение чуждого искажает места и вещи, делая непостижимым то, что раньше было вшито в твою жизнь. Она отсюда чувствовала, как воздух вокруг руин некто расцвечивает своими голосами, своими мыслями, своими прикосновениями. В этот момент руины перестали принадлежать ей или Элиж. Они стали частью иного мира. Болото говорило с ними на ином языке. Если они пойдут к фургону, то Йин наверняка услышит отголоски этой маленькой смерти, всегда нависавшей над шаманкой и уже несколько лет не сомкавшей свою истощённою пасть на тролльей памяти.

О большой смерти знают все, а маленькую могут представить только те, кто сам такое видел. Или чувствовал. Поэтому в племени говорили о Медведе-смерти, поглощавшем души охотников, но никогда не сравнивали этот момент утраты части своей души ни с одном животным. Она много раз задумывалась — кто бы это мог быть? — и ни разу ей не удавалось придумать.