— Я не знаю точно, — подумав, отвечает девушка. — У меня было очень много смертей. Хороших и не очень. Со временем я так привыкла к ним, что начала все вещи расценивать как потенциальную смерть… Я видела возможности погибнуть в предметах быта, во встреченных людях, во всём. Садилась обедать и думала про то, что можно сделать со мной с помощью вилки, или про болезни, которые не уничтожает термическая обработка еды. Прикидывала, кто и за что мог бы захотеть убить меня. Это была не паранойя, я не боялась. Просто я научилась всегда принимать их во внимание. Расценивать. С каждым месяцем работы список вещей, за которыми я не замечала шлейфа смерти, всё сокращался. Наверно, это была моя профдеформация, — девушка слабо улыбается. — Может, теперь меня пугает то, что я совершенно не представляю, какой смерти ожидать от тумана… а может, меня отталкивает то, что я и вовсе не чувствую в нём этой привычной возможности. Это делает его чужеродным.

Желтизна заполоняет пространство вокруг. Девушка без имени думает о моменте, когда они погрузятся достаточно глубоко, чтобы туман перестал пропускать свет.

— Если повезет, мы сможем увидеть и без зрения, — Сойка словно отвечает на её мысли. — Это всё-таки сон. Может, нам не придётся ни говорить, ни смотреть, но мы всё равно поймём, что имеем ввиду и увидим, что здесь…

Девушка без имени пытается что-то сказать, но туман заполоняет лёгкие, отдаваясь на нёбе вкусом серы, пепла и, в то же время, сырой земли и… ещё чего-то непонятного. Она испуганно закашливается, стараясь выкорчевать из себя мглу, названную смертельной. Разве этим можно дышать?

Ей чудятся громадные силуэты, смещающие реальность где-то на грани стремительно темнеющего жёлтого тумана. Они кружат, как стервятники над полумёртвым телом, и шепчут — во мраке переговариваются глубокие нечеловеческие голоса, сиплые и до боли звонкие. Инфразвуковой голос сплетается с ультразвуковым, и их сочленение порождает песню на незнакомом обеим девушкам языке — безымянная смотрит на Сойку, чтобы молчаливо спросить: «Ты тоже слышишь? Ты понимаешь?» и получить поочередно положительный и отрицательный ответ.

Под землёй очень жарко. Это туман смерти такой раскалённый, или они просто незаметно для самих себя приближаются к центру земли? Планета, укутанная раскалённой мантией, неохотно подпускает их ближе.

«Или мне только кажется, что она сопротивляется?» — безымянную пронзает осознанием. — «Что чувствует планета, когда нащупывает того, кто видел её оболочку, но заявлял, что знает её изнутри? Считаешь ли ты себя нашим миром? Или это мы должны стать ресурсом для тебя?»

Девушка без имени неожиданно чувствует, что бы сделала сама.

Истощённый мир бьётся в поисках нового источника сил для борьбы с изначальными хтоническими существами, такими древними, что памяти планеты не хватает на то, чтобы знать их. Когда-то им принадлежал этот отрезок космоса, блуждающий на своей орбите, но потом горящее золотом сердце, которое они преследовали, обросло слоями камня и лавы, покрылось корой, и им, заключенным внутри планеты, не осталось ничего, кроме как принять приписанную им природу. Но, подтачивая коренную породу, они подбирались всё ближе к источнику мирового пульса, чтобы заставить его замолчать. И они освободились бы от оков земли, и космос снова принадлежал бы им. Но пока сердце бьётся, оно будет гнать кого-то вперед. Жизнь на планете не знает о том, что глубоко внизу некто выжидает, терпеливо готовясь урвать свою победу. Жизнь прорастает сквозь земную кору, покрывая поверхность сферы ажурной сеткой энергии.

Но что сделает планета, когда сил на борьбу перестанет хватать?

Девушка без имени знает: она бы вобрала всю жизнь обратно в себя, вернув ей изначальную форму. Поглотив каждый организм со своей поверхности, она бы смела оболочки, придавая энергии ту форму, которой она обладала, нетронутая эволюцией. Эволюция тела — сплошная затрата; эволюция мысли — поиск повода для таких затрат. Теперь безымянная знает, что изначальная жизнь была не такой.

— Сдери с себя маску, — шепчет девушка без имени, ритмично покачиваясь в такт стуку сердца мира. — И ничего, если маской окажется твоя привычная кожа…

— Что? — спрашивает Сойка настороженно, резко поворачиваясь к спутнице.

— Отрекись от условных концепций, отличающих человечество, и войди в туман. Он — не смерть, он вернёт тебя к первозданной жизни. Туман смерти — это абсолютная свобода. Будь едина с истоком.

— Я вообще не отсюда… — пытается возразить синеволосая. Но кто бы её послушал?

— Преодолей боль разоблачения и вернись ко мне… — зовёт она. — Жизнь в центре вселенной несравнима с жизнью на периферии.

— Меня смущает, когда ты говоришь так уверенно, — огрызается Сойка, отчаянно пытаясь отшутиться, но замечая перемену. — Ты свободна всего пару часов, тебе ещё не положено меня куда-то звать…

— Я не свободна, — тело девушки без имени натужно и неестественно, точно каркас на шарнирах, качает головой. — Я разлучена с собственным сердцем и заперта в иллюзиях. Я вывернута наизнанку, и кожей мне приходится чувствовать собственную душу, а кровью — чужой маскарад. Дай мне импульс, и я вырвусь. Космос зовёт меня.

Сойка бормочет что-то. Если бы у безымянной было время, она бы сделала вывод: судя по интонации — Сойка бормочет нецензурное ругательство. Но сейчас она чувствует текущую сквозь неё информацию; память мира, наполненная болью самоубийственного превращения энергии и страхом перед тенями-паразитами, вливается в скудную память Ниам, расшираяя каждый символ и наполняя смыслом каждую смерть. Девушка без имени перестает чувствовать себя человеком. Зов мира, жаждущего прорыва, заполняет существо и льётся сквозь её волю, заставляя её затихать и прислушиваться к собственным словам.

— Сойка, — зовёт она, когда планета затихает. — Мне кажется, что этот мир…

«Мой?», — додумывает девушка без имени. — «Или я?».

— Да, — отвечает Сойка. — Мне тоже так кажется.

«Во что я ввязалась?», — думает Сойка. А изнанка мира слышит её мысли.

— Ты отведёшь меня дальше? — спрашивает изнанка мира.

— Ты найдёшь сама. Но я буду рядом. Хотя, скорее всего, ничем не смогу помочь.

Разгоряченное сердце мира бьётся быстрее, чем нужно. Выброс адреналина придаст сил для последнего рывка, но не спасёт от смерти, если она неминуема. Изнанка мира помнит, что даже Ниам Сангва это знала.

Сойка болезненно поджимает руки. Заметно, как ей хочется найти себе угол, тёмный, прохладный и далёкий от истока чужого пульса. Она, конечно, пытается это скрыть, и, возможно, искренне хочет уговорить саму себя поддаться любопытству, а не тревоге. Но непохоже, чтобы у неё выходило.

Ей жарко и душно, а изнанка мира уже перестала такое чувствовать и может идти спокойно.

Хтонические стервятники остались позади. Они продирались сквозь породу и плыли сквозь лаву, они кружили там, во тьме трещины, но пока что они все ещё не могли добраться до такой глубины. Своды несуществующих туннелей сотрясались с каждым ударом сердца, так оно было близко. И изнанка была готова добраться до него. Впервые она была к чему-то в такой степени готова.

— Смотри! — изнанка тянет руку с своему сердцу.

Сойка не может смотреть на золотой свет прямо — и она щурится, вертит головой, пытаясь уловить образ скользящим мимо взглядом, смотрит на центр этой вселенной сквозь пальцы.

— Этот символ, — говорит изнанка. — Он ведь означает что-то?

Сойка успевает заметить острые углы и прямые грани, проносясь взглядом мимо сердца.

— Это руна, — отвечает она.

— Какая?

— Я не вижу, — обессиленно признаётся Сойка. «Она так слепит. Не думаю, что кто-то, кроме тебя, может смотреть на неё и не отводить глаз».

— Думаю, именно так меня на самом деле зовут.

— Пожалуйста, — шипит Сойка. — Забирай её и пошли…

— Забрать? — непонимающе повторяет изнанка мира.

«Неужели тебе здесь так плохо? В это сложно поверить, когда мне самой так хорошо».