«Ожоги затянулись, но огонь оставил во мне след», — пишет Ниам, сгорбившись над лежащим на коленях блокнотом. — «Он отравил мою память. Каждый раз, когда я буду вспоминать себя, мне придётся проходить сквозь него вновь и вновь. Без прошлого не бывает будущего — значит, ответ должен быть где-то впереди… Но сейчас, оглядываясь назад, на все эти бесконечные смерти и возрождения, я не могу не думать — а нахрен мне вообще нужно такое будущее»…

Она резкой чернильной линией отделяет эту запись от предыдущей и захлопывает блокнот. Педантично закрывает ручку на колпачок и несколько секунд бессмысленно водит острием по обложке; потом встряхивается, чтобы разогнать тяжёлые мысли и, затолкав блокнот в сумку, озирается. Рядом на диване лежит брошенная кем-то газета. Может, это был тот неизвестный, кто сидел в этой невыносимой очереди до неё… Ниам берёт газету в руки и расправляет. Смотрит на номер — сегодняшняя… Она вздыхает и сосредотачивается на чтении.

— Кого ждёшь?

Ниам поднимает глаза, смеривает пришедшую взглядом и чуть улыбается, радуясь неожиданной встрече.

— Вообще не тебя, но это хорошо, что ты пришла.

— Рада тебя видеть, — женщина присаживается рядом. Ниам с готовностью отодвигается, предоставляя той место. Всё-таки повезло с куратором. Единственный учёный с человеческим лицом…

Одинокий диван в пустом коридоре кажется космическим кораблём в безвоздушном пространстве. Ниам сидит, поджав ноги в иррациональном нежелании проверять плотность мнимой космической пустоты. Доктор же по таким поводам не тревожится. Её взгляд скользит по измятой газете в руках коллеги.

— Что читаешь?

— Да так. Кто-то забыл здесь, — Ниам расправляет газету. — Слышала про эту экспедицию к трещине?

— Ага, — доктор раздражённо кривится и поправляет прядь, выбившуюся из пучка. — Вчера ходила на праздник. Все нервные не по-праздничному. Только и разговоров, что о трещине.

— Этот парень, — тычет пальцем в некачественно напечатанную фотографию рядом с заголовком. — Я с ним в школе вместе училась.

— Надо же, — с плохо скрываемым равнодушием бросает доктор. — Так, может, позвонишь ему, спросишь, как дела и сколько нам жить осталось… — саркастично усмехается.

— Да он меня и не вспомнит.

Доктор хмыкает.

— А на трещину я бы посмотрела, — задумчиво бросает Сангва, снова пробегаясь глазами по тексту. — Интересно, как всё выглядит на самом деле. Без всех этих политических игр. Из первых рук.

— Как думаешь, — доктор откидывается на спинку дивана. — Если вся планета действительно погибнет, ты со своей способностью возрождаться выживешь?

— Может быть. Я же сама аватара… идеи неокончательности любого катаклизма, — Ниам фыркает. — Вот и мужик по телевизору говорит — наш мир и не такое видал…

Доктор хочет сказать что-то ещё, но не успевает. Дверь на той стороне коридора резко распахивается. Из проёма выныривает безликая тень неопределённого пола и возраста и, смущённо прошмыгнув мимо девушек, скрывается за углом. Ниам не обращает на тень внимания. Из кабинета тень провожает тяжёлым взглядом недружелюбная женщина в запотевших очках. Когда посетитель уходит, ей приходится перевести глаза на диван.

— Ниам Сангва? — уточняет она вместо приветствия

— Да, — Ниам поднимается.

— Заходите.

Прежде чем скрыться в кабинете, на прощание машет коллеге рукой. Доктор ещё некоторое время сидит перед закрытой дверью с задумчивым видом, но вскоре уходит.

Город из жёлтого камня, раскаляясь под полуденным солнцем, привычно смотрит ей вслед. Ниам чувствует, как оконные стекла провожают её взглядом, пока она мечется по улице от тени к тени, ища путь домой. После возвращения ей всегда было сложно найти дорогу. На солнце выходить не хочется. На бледной коже её живого тела не было видно ожогов, но она очень хорошо помнит, каким был на ощупь огонь. Из-за пережитой смерти Ниам видит теперь в солнце ещё один пожар — от которого стоит держаться подальше.

У неё болит голова, и кожу на запястье и шее жжёт из-за вживлённых на время адаптации имплантов. В такие моменты ей становятся особенно противны эти надоевшие импланты и все эти учёные, хладнокровно делающие на ней карьеру… Хотя куратор, в сущности, и не плохая тётка. Вспоминается недавний разговор.

«Тебе ещё не надоело слушать мою кардиограмму?», — спросила она, ожидая, пока её давняя коллега закончит с дезинфекцией своих врачебных приборов. — «Всё и так всегда проходит хорошо…».

«Кардиограмма — это графическое изображение, а не звук», — ответ звучал скептично и устало. — «Причём в твоём случае — настолько ценное, что их с аукциона продавать можно бы… Если бы всё не было засекречено».

«Можно мне тогда одну себе оставить? Отложу на безбедную старость».

«Тебе этого не светит. Мы наблюдаем за тобой в… естественной среде обитания. А она не предполагает материального благополучия».

«Ладно, тогда, может, ты научишь меня быть учёной, и я напишу про себя научную работу?».

«Начни с школьного учебника по биологии. Иди домой, читай… У тебя времени больше, чем у нас всех. Глядишь, лет за пятьдесят…».

«Так там же про таких, как я, ничего нет».

«Наука так и работает. Именно по тому, что там про тебя нет, ты поймёшь, насколько ты уникальный феномен».

«И никто никогда не может ответить: а у этого феномена вообще есть какая-то цель? Я вообще-то много терплю. Смерть — не самая приятная рутина. Знаешь, когда человеку предлагают совершить жертву, он хочет знать, зачем это вообще нужно… Я ошибка природы или новый виток эволюции?»

«Я не знаю», — Ниам с интересом наблюдала за именением выражения лица доктора. Подавление тревожного раздражения заняло несколько секунд и в течение этого времени очень четко отслеживалось на её живой мимике. — «Я верю в самоценность вещей. Я писала диссертации, делала карьеру… В науке мы работаем не так. Мы изучаем явления и их закономерности, а не их предназначение. По мне, каждая жизнь — просто набор химических соединений… В твоём случае — не до конца изученный».

Она вздыхает и задумчиво трогает пальцами шею.

Жар полудня, как всегда, разогнал людей с улиц. Никто не ходит по улицам в полдень без особой нужды — излучение светила сильней и опасней обычных тепловых волн. Ниам привыкла не бояться смерти. Поэтому и радиация её не пугала. Она специально выбирала время для возвращения так, чтобы не пересекаться ни с кем на улицах. Порой отсиживалась в кабинете доктора по несколько часов. После смерти не хочешь никого видеть. Только забиться в привычный тёмный угол и ждать, пока станет легче. Одиночество настоящего мира обычно располагает к рефлексии. Но эти шаркающие шаги…

Подняв взгляд от земли и смерив взглядом сутуловатую и дерганую фигуру, идущую навстречу, она раздражённо фыркает.

«Да что за мир вообще вокруг меня», — зло думает Ниам. — «Трещина растёт, солнце палит радиацией, да ещё и какая-то бабка ходит здесь и ничерта не боится. Ну что, что ты тут делаешь?»

Ниам заглядывает в лицо незнакомке, но видит только своё отражение в зеркальной маске. Когда руки в перчатках болезненно сжимают её плечи, ей кажется, что мир за пределами поля зрения начинает рушиться.

Она пытается отшатнуться, но женщина не отпускает. Ниам издаёт возмущённый вскрик, но его глушит накатившая на мир космическая пустота. Она вертит головой, надеясь увидеть хоть кого-нибудь, кто помог бы ей, но позвать некого. Голова идёт кругом. Реальность тонет в оптической аберрации, и её зрение расходится само с собой — она видит изморенный жаром и погруженный в дрёму город, и в то же время её захлестывает ощущение абсолютного катаклизма. Небоскрёбы рушатся бесшумно, словно она смотрит на смерть своей вселенной из вакуума, безвоздушного и лишённого звуков. И огонь, убивший её в последний раз, вытекает из неё, и город тонет в этом пламени…

Гибнущий мир выламывает ей руки, мостовая в своей готовности обвалиться намертво вцепляется в ступни и в подол платья. Северина рвётся, но мир держит её привязанной к себе, и чужие руки всё так же не отпускают плечи…