Этой ночью Эдмунд лежал без сна рядом с женой, чувствуя, что она тоже не спит, но найти нужные слова, которые помогли бы сломить это молчание, ему никак не удавалось. Он не представлял, что должен сказать ей. Если бы он смел, то его тело лучше всяких слов доказало бы ей, как он ее любит и стремится к ней, и может быть, их тягостная отчужденность оказалась бы разрушенной. Но Магдален запретила прикасаться к ней, и он, окаменев, лежал в стороне, больше всего на свете боясь, чтобы его нога невзначай не дотронулась до ее ноги и он не потерял бы после этого с трудом достигнутый и с трудом удерживаемый контроль над собой.
Неожиданно отшвырнув в сторону одеяло, Магдален соскользнула с постели.
— Я лучше буду спать на выдвижной кровати, — сказала она, нагнувшись, чтобы выдвинуть низкие нары, покрытые соломенным тюфяком. — Я чувствую, как ты мучаешься, а так я не буду раздражать тебя своим присутствием.
Эдмунд ничего не ответил, просто повернулся на бок и крепко сомкнул веки. Магдален же забралась под шерстяное одеяло и растянулась под ним, глядя в темноту. Она буквально умирала от усталости, но время шло, а сна все не было. Ноги ныли от дневной ходьбы, но сознание оставалось ужасающе ясным, в голову без конца приходили все новые и новые мысли, накатывали новые и новые воспоминания, рождались новые и новые идеи. Но надо было во что бы то ни стало уснуть. Если этого не сделать, молоко прогоркнет и Аврора будет плакать. И чем настойчивее она повторяла себе, что надо спать, тем меньше было веры, что это возможно.
По ту сторону внутреннего двора в крыле для гостей не спал Гай де Жерве. Но в отличие от пары в господской спальне, он и не собирался спать.
— На твой взгляд, эта угроза серьезна? — он налил вина в две оловянные кружки с крышками и протянул одну из них человеку, сидящему напротив.
Оливье взял кружку из рук хозяина и кивнул в знак благодарности. Он прибыл только что, проскользнув через задние ворота, прежде чем на башнях пробили сигнал «Гасить огни!»
— Думаю, да, милорд. Сьёр д'Ориак твердо уверен, что сможет увезти леди Магдален и убрать ее мужа без помощи из Тулузы. Я побыл у него на службе и скажу вам, милорд, этот человек слов на ветер не бросает, — Оливье скорчил гримасу. За время пребывания в свите д'Ориака он не раз имел возможность убедиться в серьезности слов и намерений своего парижского хозяина: Шарль д'Ориак не относился к числу легкомысленных людей.
Гай нахмурился. Ему предстояло вскоре покинуть Пикардию и отправиться в Лондон, предоставив вернувшемуся в замок хозяину самому решать свои проблемы. Сегодня после обеда Эдмунд рассказал Гаю о том, что Ланкастер предостерегал его об опасности, которая исходит от семейства де Боргаров. Из того немногого, что Гай смог узнать от юноши, получалось, что принц в высшей степени встревожен, но по-прежнему не решается посвятить зятя во все детали. Не дело вассала исправлять оплошности и недомыслие сеньора и принимать за него решения! А потому все, что мог позволить себе Гай, — это тоже предупредить Эдмунда об опасности, исходящей от Шарля д'Ориака.
Гай встал и подошел к окну. В темноте ночи нельзя было разглядеть ничего, кроме звезд и ущербного месяца, но каким-то внутренним зрением он видел всю линию укреплений замка, каждый зубец крепостной стены, всех дозорных на четырех караульных башнях. Перед мысленным взором Гая отчетливо предстали подземные ходы, прорытые под замком: по ним в случае осады должны были доставляться провиант и оружие для обороняющихся. Ко всему прочему в замке постоянно находился гарнизон из пятидесяти рыцарей-вассалов сьёра де Бресса и две сотни тяжеловооруженных всадников. На что же рассчитывал Шарль д'Ориак? Чтобы сломить оборону замка де Бресс, потребуется целая армия, а в условиях перемирия между Англией и Францией такой шаг означал бы возобновление войны и отлучение от церкви отступника.
— Мне начинает казаться, что д'Ориак не более чем самовлюбленный нахал, слышишь, Оливье? — Гай повернулся к собеседнику. — Мне необходимо уехать из Франции сразу же после окончания турнира. Тебя я оставляю здесь, но обязательно позаботься о том, чтобы ты не попался Шарлю д'Ориаку на глаза, если он сюда снова пожалует. Теперь-то уж он, вне всякого сомнения, узнает тебя. Не своди глаз с леди Магдален, и немедленно сообщи мне, если почувствуешь что-то неладное. Понятно?
Оливье явно был не в восторге от такого поручения и не замедлил выразить свои чувства, благо привилегированное положение при хозяине позволяло ему это сделать. Но Гай был непреклонен: Оливье остается. Он знает все, что нужно знать в данной ситуации, и если леди Магдален потребуется покровительство, его, Оливье, задача защитить миледи, во что бы то ни стало.
Отослав слугу спать, Гай и сам направился к постели и вдруг остановился, задумчиво глядя на нее. Впервые за долгое время ему предстояло лечь на холодное, одинокое ложе, но лорд де Жерве был воином и знал, как изгнать из головы неуместные и ненужные мысли и подчинить непокорное тело — воин способен уснуть везде, где только представится возможность. Он сделал все, чтобы обеспечить безопасность Магдален. Он сделал все, чтобы ее брак не был омрачен их общим грехом. Он сделал все, чтобы Эдмунд не страдал от вероломства собственного дяди. Большего он просто не мог совершить, и теперь оставался один на один со своим горем, и исцеление было в его руках… Если только он захочет этого исцеления.
Последующие дни Гай по большей части проводил вместе с Эдмундом на гарнизонном дворе, наблюдая, как тот, как бы снова став на время пажом или оруженосцем, с копьем наперевес несется к висячей мишени, или выезжал вместе с ним на псовую охоту.
Эдмунд старался выглядеть перед дядей веселым и задорным, он предельно внимательно выслушивал все его советы, касавшиеся ведения хозяйства или обустройства гарнизона, охотно с ними соглашался, но Гай чувствовал, что на душе у племянника лежит какой-то камень.
Было что-то натянутое и неестественное в его веселости и довольстве. Гай слишком давно знал молодого человека, чтобы не заметить этого, и, озадаченный, гадал о причине душевных мук. Магдален нарушить клятву не могла, но если бы она и сделала это, то поведение де Бресса было бы совсем другим и дело не ограничилось бы подавленностью и плохо скрытым беспокойством. И все же причина наверняка заключалась в Магдален. Гай мог приказать ей молчать, но заставить ее относиться к мужу с нежностью и любовью, как тот того заслуживал, было не в его силах. Он не мог заставить ее отбросить в сторону печаль, перестать цепляться за прошлое и обратиться лицом к будущему. С собой он мог совладать, ну а если нет, то все это — дело его совести. Но настроение Магдален тут же отражалось на Эдмунде, который постоянно пребывал в состоянии неудовлетворенности и тревоги. Его глаза все время следили за женой, за каждым движением Магдален, пожирая ее. Если Магдален ловила на себе этот взгляд, она все равно с полным равнодушием продолжала делать то, что делала раньше, вела себя с той свободой, что граничит с легкомыслием и безразличием, и Гай замечал, как это ранит Эдмунда, и удивлялся, почему Магдален не хочет этого понять и не пытается хоть что-то изменить в своем поведении.
Впрочем, в каком-то смысле, Гаю казалось, что он уловил суть происходящего. Все дело было в чарах, которыми Магдален, сама того не желая, опутывала окружавших ее мужчин, и эта неосознанная ею сила, исходящая из самых потаенных глубин ее нравственной невинности, не могла не ранить тех, на кого она оказывалась направлена. Эдмунд нуждался в ее любви, и она удерживала в нем это влечение. На третью ночь, сам пребывая в непреходящем беспокойстве, Гай случайно открыл, что подавленность Эдмунда имеет плотские корни.
Гай бродил по крепостной стене, страдая от бессонницы, но не желая в то же время пользоваться теми способами борьбы с нею, которые обычно применял. В донжоне спали его дитя и женщина, которую он любил. Он не имел возможности повидаться с дочкой наедине с момента приезда Эдмунда; заставлял себя заниматься чем-то посторонним, когда Магдален приносила ребенка в зал или в семейные покои. Ему мучительно хотелось взять Аврору на руки, но он не решался сделать это из-за боязни выдать себя. Он с тоской наблюдал, как радуется Эдмунд появлению девочки, и, робея, он носит ее по комнате, пытается ее ласкать, мало по малу свыкаясь с мыслью, что это его ребенок. Отречение от отцовства по-прежнему оставалось для Гая самой страшной, незаживающей раной; и ему не верилось, что она когда-нибудь заживет, но ничего не оставалось, как только смириться с этой болью в душе и молча страдать. Но ему надо было во что бы то ни стало увидеть ребенка еще раз перед отъездом. Он просто не смог бы дальше жить, не поцеловав напоследок этот крошечный лобик, не взглянув в последний раз на это круглое личико, не ощутив перед разлукой исходящий от губ ребенка сладкий запах материнского молока.
