Они уже были в палатке, и, снова взглянув на него, Магдален засмеялась низким, чувственным смехом. Гай вдруг понял, что стоит на краю пропасти, уклоняясь от ответа, просто пытается выиграть время. Он резко вырвал руку и вышел, пожелав ей на ходу спокойной ночи.

Палатка оказалась не просто маленькой, а крохотной, в нее с трудом влез соломенный тюфяк. Спать раздевшись, как обычно, было слишком холодно, и Магдален залезла под меховое одеяло прямо в сорочке, и лежа слушала, как засыпает лагерь. Залаяла бродячая собака, на ее лай из города отозвались другие. У Магдален побежали по спине мурашки. Что-то похожее на призыв, что-то дикое, исходящее из самых недр, было в этих звуках. Ее всю охватило волнение, порыв, не терпящий отлагательства и, несмотря на свежесть ночи, Магдален бросило в жар.

Она знала, что ей нужно, она понимала, что время пришло, хотя сознание никак не могло найти оправдания ее намерениям.

Еще плотнее завернувшись в меховое одеяло, Магдален подползла к выходу из палатки. Часовой дремал на своем посту, а с земли доносился храп Эрин и Марджери. Подобно привидению, она выскользнула наружу и выпрямилась; темный мех и темные волосы позволяли быть незаметной во мраке. Где-то сзади тускло мелькали далекие огни. Несколько факелов в руках расставленных в поле вокруг лагеря часовых казались горящими глазами каких-то зверей. Внутри цепи из этих огоньков шевелились и время от времени ржали лошади, привязанные к кольям; в остальном же в лагере царили спокойствие и безмолвие.

Флаг де Жерве, чуть колышимый слабым ветерком, реял над палаткой. Магдален бесшумно ступала по земле, окутанная тьмой, чувствуя босыми ногами колючую траву, мокрую от ночной росы. Никто ее не увидел. Только полусонный слуга одного из рыцарей, объевшийся зелеными яблоками, сорванными по дороге в каком-то фруктовом саду, и теперь мучившийся животом, заметил девушку, но решил, что перед ним фантастическое видение, и потому лишь прошептал молитву, прося Святого Христофора защитить его от дьявольского наваждения.

Гай не спал. В палатке тускло горел фонарь, а в голове благородного лорда проносился вихрь грез, и тело томилось страстным желанием. Он всегда считал себя целомудренным мужчиной. Он хранил верность Гвендолин, исключая, разумеется, то время, когда он воевал и когда перенапряжение сил, пролитая кровь и чувство смертельной опасности принуждали его дать выход вожделению, но это было для него чем-то вроде вскрытия нарыва — чтобы накопившийся гной не осквернил тело и душу. Так же примерно обстояло дело после смерти Гвендолин — серьезного влечения к какой-либо женщине ему не довелось испытать.

Но так было до сих пор. Теперь же его всего захватило необузданное плотское желание, могучая и трепетная одновременно одержимость тела. Но было в этом и что-то большее. Если бы речь шла лишь о зове плоти, он бы постарался дать ему выход где-нибудь в другом месте или силой разума переключить себя на что-то другое. Но сейчас он видел перед собой только Магдален и воочию ощущал, как его оплетает паутина женских чар. Она была, как и мать, живая, надменная и решительная, искренне преданная человеку или цели, к которым стремилась, и смесь этих качеств вызывала в Гае трепет наслаждения.

И он уловил ее запах, запах парного молока и меда, а потом узнал тень, проскользнувшую в его палатку. И фатальная неизбежность того, что должно произойти, вытеснила из его сознания громко протестующий голос самоотречения во имя верности.

Скинув с себя меховую накидку, она нырнула к нему под покрывало.

— Мне страшно спать одной, когда вокруг собаки, волки и монахи с ножами!

— Почему же ты не позвала служанок? — высвободив из-под нее приготовленное на случай тревоги копье, он пододвинул его к себе.

— Звала, но почему-то никто не пришел, — совершенно обнаженная она вытянулась рядом с ним.

— Мадам, я ни капельки не сомневаюсь, что вы лжете!

— Совершенно верно, — согласилась она, губами и кончиком языка пролагая дорожку от подбородка к уголкам его рта. — Но что остается делать?

Он притянул ее к себе и крепко прижал, согревая. Затем отбросил одеяло в сторону, подставляя ее наготу под свет фонаря. Тело девушки засияло слабым молочным блеском: холмики грудей с синими прожилками, тонкий изгиб бедер, его ладонь легла ей на колено и отвела ногу чуть в сторону. Магдален вздрогнула, почувствовав, что она распахнута для его горячей, пылкой ласки. Ее губы припали к темной впадине под ключицей, язык смаковал сладко-соленый привкус его кожи. Он чуть приподнялся, и она перестала ощущать границы своего тела, как бы не существующего отдельно от любимого, и когда после бесконечного растворения он отдалился от нее, Магдален охватило чувство безвозвратной потери, на глаза навернулись слезы, руки сжались вокруг него, как бы пытаясь вновь связать его с собой.

Гай чутко почувствовал ее настроение, и обхватил ее своими могучими руками, откинувшись рядом на постель. Она тихонько плакала, уткнувшись ему в плечо, обвивая его своим теплым телом, и он с неожиданной остротой ощутил хрупкость и беззащитность девушки, только сейчас так поразившей его силой и необузданностью своей страсти.

Она так и заснула, с невысохшими слезами на ресницах. Он лежал, слушая вольную и страстную соловьиную песнь, на рассвете — у любви не было границ и не было препятствий для всепоглощающей радости.

— Я бессилен ему помочь, отец настоятель, — монах с усилием встал с колен. В крохотной келье монастырского лазарета было сумрачно. — Если Господь ему не поможет, то сегодня же ночью он умрет.

Настоятель, сжав распятие, стоял рядом и смотрел на изувеченное тело, лежавшее на соломенной постели.

— Что ж, я отпустил ему грехи, он принял помазание и может рассчитывать на прощение в жизни иной, — наклонившись, аббат приложил крест к мертвенно-бледным губам умирающего. — Ступай с миром, сын мой, если Господь действительно решил тебя призвать.

Приставленный к больному, монах взял чашу с подогретым вином, настоянным на целебных травах, и поднес к его губам. Жидкость потекла по щеке — губы так и не разжались. Брат Арман вытер бледное, безжизненное лицо, и приложил холодный, пахнущий лавандой лоскут к широкому лбу бедняги; у виска учащенно пульсировала огромная лиловая опухоль-синяк.

— Пошли за мной, если он очнется. Человеку тяжко умирать безымянным, среди чужаков. — Настоятель вышел из кельи, а брат Арман сел на табуретку у кровати, приготовившись к ночному дежурству. В голове его не укладывалось, как можно остаться в живых после столь тяжких ран, и, если этот несчастный умрет, останется только гадать, какая из них оказалась смертельной. Особенно жуткое впечатление производил пролом черепа — одного этого было достаточно, чтобы выпустить из раненого источник жизненной силы — кровь. И несмотря на это, в изувеченном, обмытом и забинтованном теле продолжала, хотя и очень слабо, тлеть жизнь.

Настал рассвет. Незнакомец не умер. Брат Арман снова приложил к его губам чашу с вином, и на этот раз горло дрогнуло в попытке сделать глоток. Когда после этого задрожали веки, стало ясно, что жизнь еще теплится в этой изуродованной оболочке. Затрепетали губы, ноздри расширились — неизвестный приходил в себя. По бледному лицу пробежала судорога — вместе с сознанием возвращалось чувство боли, и теперь лекарю надо было торопиться.

Брат Арман быстро подошел к жаровне в углу и начал готовить маковый настой, который должен был облегчить мучения страдальца, неизбежные при его выздоровлении.

— Милорд… милорд…

Гай де Жерве остановился, оглядываясь по сторонам. Кто-то вновь тихо окликнул его, но вокруг не было ни души. В длинном коридоре замка де Бресс шевелились от сквозняков гобелены на холодных каменных стенах. За узкими, высокими окнами виднелись бескрайние равнины Пикардии. В том, что шепот ему не послышался, сомнений не было, но, святая Катерина, откуда же он мог идти? Гай продолжил свой путь по коридору, но шепот, казалось, двигался вместе с ним.