У Шмелева в глазах беззаботная летняя синева сменяется грозовой удушливой хмуростью — тяжелее, горячей, яростней бушующей грозы за окном.

Взглядом скользит давяще-пристально, изучающе-медленно, сканирует ее лицо растерянное, смутную панику в дождливо-зеленых, напряженную шею в распахнутом вороте белой блузки, очертания тонкого кружева под отсыревшей шелковой тканью...

Вика только сглатывает судорожно — не хватает воздуха.

Отрезвить не успевает.

Душная синь взрывается грозой.

Пуговицы с влажной блузки рикошетят об пол оглушительно-тихо; смятая юбка бесформенным комом летит куда-то в угол, собирая вчерашнюю пыль.

— Шме...

Самое время остановиться, ага.

Сбивает вспыхнувший было протест требовательно-жадным поцелуем.

Теплые руки под его футболкой запускают переменный ток искрами — не взорваться бы.

Гольфстрим в груди вскипает запредельной отчаянной нежностью.

Когда золотисто-мягкий рассвет скользит по полу первыми солнечными лучами, Шмелев просыпается с ясным и острым ощущением полного счастья. С зоны кухни тянет чем-то восхитительно-домашним и определенно вкусным; запах кофе накрывает теплой волной.

— Доброе утро.

Прислоняется к косяку в дверном проеме и просто смотрит.

На Вике его футболка поверх белья; волосы наспех сколоты шпильками, на лице — полное отсутствие макияжа, а еще явственная неловкость. И она выглядит сейчас такой обыденно-домашней, родной даже, как будто такое их утро — давно уже норма. Давно и навсегда.

Вика — первая женщина, которая осталась у него до утра. Вика — первая женщина, которая готовила ему завтрак. И Вика, черт возьми, первая женщина, которую он не хочет никуда отпускать.

Гольфстрим в груди мучительно-сладко штормит.

========== Арктика, стоп-сигналы и доводы разума ==========

— И ты считаешь это нормальным?

Отец из-под насупленных бровей смотрит хмуро; в голосе — не предвещающие ничего хорошего металлические нотки.

— Ты о чем, прости?

Кузьма с непринужденной вопросительностью дергает уголком губ; замедляет шаг. Эйфория от очередной победы стучит в грудной клетке гулким молотом; на щеке отпечатком — смазанно-торопливый Викин поцелуй, а в ушах еще бьется негромко-мягким выдохом поспешное «поздравляю».

Теплые волны нежности захлестывают приближающимся штормом.

— То есть ты считаешь нормальным называть своей девушкой тетку, которая чуть ли не ровесница твоей мамы? — тон отца окончательно становится враждебным.

Разгоревшийся Гольфстрим в груди застывает Арктикой.

— Но не ровесница же? Это раз. А еще я попрошу тебя больше никогда не называть мою девушку теткой, это два. И я уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, как жить и с кем жить, это три. А теперь извини, меня тренер ждет.

— Кузьма! — раздраженный возглас бьет уже в спину, падает в никуда — громко хлопает дверь тренерской, где команда в полном составе ожидает разбора полетов.

Неприятный осадок разговора на зубах остается песчаной взвесью.

Вечер на город падает тяжелым бархатным занавесом; фонари прожекторами высвечивают обрывочные декорации, льют золото на парковые аллеи и проезжую часть.

У Шмелева окна в квартире настежь; в квадраты потемневшего неба гвоздиками вбиты звезды. С улицы веет прохладой, с кухни — свежей выпечкой; на экране планшета в самом разгаре матч между "Викингом" и "Бураном" — кто-то из них станет соперником "Медведей" в решающей игре. Шмелев, успевая смотреть в экран, ловко разрезает только что приготовленную совместно пиццу и не скупится на рассуждения о ходе игры, не упуская своих извечных шуточек. И Вике при взгляде на него становится так пронзительно-больно, что схватывает дыхание.

— Вик, что-то случилось? — смешно замирает с полной тарелкой в руках, смотрит напряженно и изучающе.

— Да нет, устала просто, день был сумасшедший, такая игра, сам понимаешь, — Вика привычно клеит к губам беззаботно-искреннюю улыбку; старательно играет непринужденность.

Она не скажет ему о разговоре с его отцом, о резких, справедливых и правильных словах — словах, от которых изматывающе-больно.

Когда теплая рука мягко ложится на талию в притягивающем жесте, Вика позволяет себе прижаться лбом к сильному плечу с россыпью родинок, крепко зажмуриться и просто не думать. Хотя бы на сегодня.

Хотя бы на бесконечное сейчас.

— Значит, Викуля, по-хорошему ты не хочешь.

Виктор, спиной подпирая подоконник, смотрит пристально-неприятно, в темно-карих — душно назревающая гроза.

— А по-хорошему это как, извини?

Вика арктически спокойна, только хмурая зелень в ее дождливых обесцвечивается ледяной сдержанной яростью.

— По-хорошему было, когда ты мне морочил голову своими букетами и разговорами о нашей семье, которой давно уже нет? — чеканит отрывисто-зло.

— В общем так, дорогая, — Виктор вопрос в лоб игнорирует с обыденной небрежностью, только раздражение в голосе доходит до точки кипения. — Люди, которые меня попросили об этой услуге, очень и очень серьезные, церемониться ни со мной, ни тем более с тобой не будут, так что по-хорошему прошу — оформи эту долбаную сделку, получи свой процент и спи себе спокойно.

— А иначе что?

Вика поднимается неспешно-вкрадчиво, хищно практически; спина — идеально прямая натянутая струна.

— А иначе мне придется кое-что вспомнить и накатать заяву на твоего малолетку, — бьет наотмашь предательски. — Избиение человека это тебе не шутки, тут и на нары загреметь недолго, не то что из спорта вылететь.

— Ты этого не сделаешь.

Слова на губах смерзаются льдинками, а внутри так выжигающе-холодно, что становится больно дышать.

— Конечно не сделаю, если ты выполнишь мою просьбу. Ну или… Суши сухари своему ненаглядному, дорогая.

Дверь хлопает с тихим вкрадчивым щелчком — совсем как щелчок капкана. Вика в кресло рушится обессиленно; пытается вдохнуть.

Виктория Михайловна Каштанова — гребаный монолит железных принципов и правил — никогда не позволит себе быть втянутой в какие-то сомнительные дела и грязные аферы. Но еще Виктория Михайловна Каштанова ни за что не позволит кому-то сломать судьбу молодого парня, который стремительно и внезапно стал для нее больше чем всем.

Стальные тиски капкана захлопываются с безжалостным хищным скрежетом.

Остаточное тепло выстужается безнадежной Арктикой.

Идиллия распадается хлипким карточным домиком в тот совсем не прекрасный день, когда Вика перестает брать трубку на его звонки, отвечать на сообщения, открывать дверь и показываться во Дворце.

Отчаянно-непонимающее какого-хрена-происходит разом стирается после очередного трепа с командой в буфете, когда среди беспорядочного вороха шуток, сплетен и новостей слух больно царапает услышанная мельком фраза.

Спортивный директор Виктория Михайловна Каштанова увольняется из хоккейного клуба "Медведи".

Бушующий Гольфстрим в груди заполняется страшной леденеющей пустотой.

========== Закрытые двери и распахнутые сердца ==========

Мы переходим на вы с тобой,

Так же как и в начале.©

Непрочитанные сообщения стаей галок улетают в пустоту; гудки неотвеченных исходящих в барабанные перепонки бьют метрономом.

— Какого хера ты творишь, Вик?

Шмелев в кабинет вваливается предсказуемо без стука; смотрит, как Вика запылившиеся залежи документов педантично раскладывает ровными стопками, и отчаянно не понимает. Совсем ничего.

Каштанова бумажный ворох заталкивает в сейф; оглядывает опустевшй стол с коробкой, набитой какими-то мелочами, — сколотый край кофейной чашки щерится фарфоровой выбоинкой. И только потом:

— Шмелев, вы что-то хотели?

И это сдержанно-холодное "вы" обдает с ног до головы ледяным душем — продрогшие демоны испуганно ежатся и пытаются подпалить костер вспыхнувшим раздражением.