— Идиот! — растерянно-разъяренно припечатывает диагнозом. Сомнительный "подарок" с брезгливой поспешностью отправляется в корзину для бумаг; гневно смятый листок-послание — следом.

Залпом допивает противный на вкус кофе, решительно придвигает к себе ноутбук, возвращаясь к работе — едким осадком недавнего раздражения мелькает мысль, что попала она не во взрослый хоккейный клуб, а в группу детского сада — выходки соответствующие.

Но самое поразительное — это вполне себе тонизирует.

Лерочка утомляет его уже на третью встречу — непрерывно-пустой болтовней, тягой постоянно селфиться — в кафешке, кино или в постели; привычкой занимать ванную часа по полтора; дурацкими приставаниями и расспросами, когда он, замотанный после тренировки, пытается сосредоточиться на отснятом видеоматериале для очередного монтажа, и еще множеством незаметных практически, но ужасно раздражающих заморочек.

В свои "за двадцать" Шмелев неплохо научился справляться со всякой бытовой мелочевкой, сносно для парня готовить, весьма прилично играть в хоккей и создавать видосы, которые не только заходят зрительской аудитории, но и помогают поднять бабла. Чему он точно не научился — расставаться со своими подружками мирно и без последствий.

Наивная надежда о бывшей больше не вспомнить надеждой и остается — и ее, и ее двинутого братца-качка, и пару его приятелей он теперь уж точно запомнит надолго, да и ноющие ребра и привкус крови во рту, видимо, тоже.

Поднимается неловко, на земле нашаривая отброшенную спортивную сумку и, чертыхаясь, сжимает зубы — ногу сразу прошибает стреляющей болью.

Завтрашний выезд, кажется, накрывается медным тазом, равно как и контракт — королева Виктория еще в прошлый раз соизволили предупредить, что очередного залета ему не простят — ни лично она, ни клуб в целом.

Прекрасно начавшийся сезон для вратаря Шмелева подходит к не менее блестящему завершению.

========== Старые переломы и новые трещины ==========

К утру боль не проходит — вгрызается с новой силой. Шмелев, едва задремавший, кое-как приподнимается на постели, взглядом мажет по циферблату часов.

До отъезда команды остается всего два часа.

— Шмелев, шевелись давай! Ты чем ночью занимался вообще?

Кузьма, последним заталкивая в багажное отделение сумку и с трудом забираясь в салон, тренерский окрик пропускает мимо ушей. На сиденье рушится, благодаря мысленно удачу за поистине царский подарок — отсутствие тренировки перед выездом.

Остается самая малость — пережить матч.

Ерунда совсем, правда же?

Бумаги ровными стопками ложатся по папками; предусмотрительно запароленный и отключенный ноутбук отправляется в ящик стола. Вика прощальным сканирующим взглядом — ничего не забыла? — окидывает кабинет; тянет со стола ключи.

А в следующую секунду от скрипа двери вздрагивает как от прогремевшего выстрела. И до того, как поднять глаза, уже знает — весь старательно выровненный и тщательно устроенный мир смоет волной штормовой, как песчаный замок в накатившую бурю.

— Здравствуй, Вика.

Вот так обыденно-просто, будто только несколько часов назад расстались, мило попрощавшись и договорившись увидеться вновь. Будто не было тех пустых и жутких ночей, унизительного развода и попыток с ужасным несчастьем справиться в одиночку. Будто не оставлял он ее трусливо — выплывай как знаешь, милая; будто не предавал так легко и мимоходом, со спокойной душой уйдя строить новую — счастливую — жизнь. В которой ни ей, ни воспоминаниям о дочери места ну никак не нашлось.

Из-под ног выбивают почву. Из легких — остатки воздуха.

— Вика, Викуля, тебе плохо?..

Он так приторно-ласково ее в другой жизни называл — в другой, тихой, уютной, счастливой. Совместной.

Но сейчас-то, сейчас-то зачем, господи?

"Плохо?"

Плохо ей было, когда в больничном коридоре на узкую скамейку рушилась, оглушенная известием о смерти дочери. Плохо ей было, когда толпа каких-то людей — близкие, кажется, — у заваленной цветами могилы заученно-банальные соболезнования высказывала. Плохо ей было, когда ночами в подушку выла, пока уставший от ее истерик муж где-то задерживался, прикрываясь раздраженно-предсказуемым "много работы". Плохо ей было, когда он ушел — без каких-то внятных объяснений и даже без пары фотографий их дочери, словно и помнить ни о чем не желая.

— Не называй меня так!

— Как скажешь. — С какой-то покорностью издевательской в смягчившемся голосе — Вика взгляд недоуменно поднимает, узнавая и не узнавая одновременно. Да нет, он все тот же, тот же знакомый, некогда родной Виктор, некогда любимый муж, некогда... Все та же щетина колючая на щеках, костюм идеальный, только взгляд серьезный странно, без самоуверенности извечной, которой так восхищалась когда-то, принимая за силу, непробиваемость, стойкость.

Опасно ошибаться в близких — тот еще аттракцион.

— Может, скажешь, что тебе нужно? У меня мало времени. — Деловито-ровно, без доли нервозности. Только пальцы, в ремешок сумки вцепившиеся, непозволительно неловкие и дрожащие — выдают безжалостно. И разжимаются тут же, когда тяжелым горячим выдохом висок опаляет как выстрелом:

— Ты.

Звон раскатившихся по полу дамских мелочей тонет в диком сердечном грохоте.

— Виктория Михайловна, у нас проблемы.

Вика, щурясь на нагло заглядывающий через шторы солнечный свет, осторожно приподнимается, кутается в одеяло, пытаясь сосредоточиться на смысле слов, бьющихся в трубку. Что-то о матче, о проблемах в составе, об очередном косяке Шмелева.

Раздражающе-знакомая фамилия обдает ледяным душем — моментально проясняется в голове и пропадает дремота.

— Что?

И, краем уха выслушивая отчет об очередных неприятностях, молниеносно натягивает на себя неприлично помятые вещи, так неправильно пахнущие вчерашним безумием. И слишком-родным парфюмом.

Вылетая из сумрачного гостиничного номера в душное солнечное утро, Вика даже благодарна Шмелеву и его новой выходке.

Хотя бы за то, что можно не думать о прошлой ночи.

========== Перемена мест слагаемых ==========

Рев трибун в ушах отдается гудением трансформатора.

Лед на пятаке взрывается искрами — фонтан брызг взметается колким крошевом. "Медведи" явно не успевают — увязают, не выдерживают темп соперника. Шайбы рикошетят одна за другой — от беспрестанного мельтешения перед глазами взлетают черные мушки. Дышать становится нечем; нетерпеливые тренерские окрики падают в пустоту.

Очередная шайба прицельно врезается в сетку ворот — Шмелев, как в замедленной съемке, подается в сторону, не успевая на долю секунды. В травмированной ноге сквозь заморозку обезболивающим вспыхивает адская боль, и темнота перед глазами накатывает душной волной.

— Василий Геннадьич, что с ним?

Раздраженная властность знакомого голоса тонет в грохоте распахнувшейся двери. Шмелев непроизвольно морщится: и от перспективы выслушивать очередные гневные нравоучения, и от взрывающейся перед глазами ослепительной красноты — в висках зарождается тупая пульсирующая боль.

— Ушиб сильный и вывих серьезный. Еще и обезболивающего наглотался, вот и результат, — голос врача команды поглощается плотной ватностью.

— Замечательно, — в тоне королевы Виктории предельная концентрация ядовитого сарказма и... усталости? — Только этого нам не хватало. Шмелев, последнее предупреждение было в прошлый раз. Больше такого не будет. — Тон выравнивается, обесцвечивается будто бы, становясь выскобленно-официальным и сухим: — Вратарь Шмелев, хоккейный клуб "Медведи" в ваших услугах более не нуждается.

Равнодушный хлопок двери в голове отдается уже привычным гудением, а из знаков препинания только черные точки перед глазами.