— Виктория Михайловна, что случилось? — низкий тренерский голос бьет со спины. И Шмелев, себя не контролируя, чуть поворачивается зачем-то, наблюдая, как носок изящной туфли по колесу огненно-красной машины мажет нервически.
— Да с машиной что-то. Специалисты подъезжали, сказали, в сервис нужно, работы не на один день... Хоть такси теперь вызывай.
Ну надо же, Победа Михайловна и без сарказма разговаривать умеют, оказывается.
Кривая усмешка на губах застывает беззвучным какого-блин-хрена, когда:
— Ну зачем же такси? Давайте с нами. Место у нас в автобусе есть, думаю, ребята против не будут... Никто же не против?
О, ну что вы, ну нет, конечно же. Раздраженная мысль растворяется в одобрительном гуле — от теплой компании команда определенно в восторге.
— А... это точно удобно? — в начальственно-резком тоне впервые — растерянность. О, сколько нам открытий чудных...
— Да что же здесь может быть неудобного?
Действительно.
— Шмелев, хватит спать на ходу! — окрик второго тренера в сознание входит раскаленным прутом, а взгляд против воли в тонкий силуэт вмерзается, когда крепкие тренерские руки Викторию, мать ее, Михайловну как-то неприлично бережно в салон втягивают.
Галантность-то какая, подумать только.
Шмелев в автобус неловко забирается самым последним, тут же зависая охреневающе: на его излюбленно-законном месте у окна восседает ее величество королева Виктория.
Приятной поездки, ага.
Шмелев просыпается среди ночи — за окном бархатная темнота разливается густыми чернилами; дорога под колесами автобуса стелется скользкой лентой. Кузьма, морщась от боли, к карману тянется за блистером с обезболивающим и замирает тут же, губы скривив непонимающе.
Прислонившись к его плечу, рядом мирно и охренительно неестественно дремлет госпожа спортивный директор. Мягкие каштановые завитки шекочут шею, а от тонкой фирменной блузки пряно веет какой-то нестареющей французской классикой — Шмелев осознает вдруг предельно ясно, что эта близость к спортивному, блин, директору его бесит как-то совершенно неправильно.
А еще — у нее, несмотря на разгар июня, волосы пахнут заснеженным январем.
========== Точки и запятые, а также другие знаки препинания ==========
— Не звони мне больше. Пожалуйста.
Вика закусывает губу до саднящей боли; остановившийся взгляд полирует бордовые лепестки пышных роз.
Вику давно не впечатляют увесистые охапки пошлых роз; Вику давно не впечатляют якобы-искренние заверения бывшего мужа, дурацкие напоминающие эсэмэски и его подчеркнутое желание "все вернуть".
Ведь возвращать, по сути, и нечего.
— Шмелев, далеко собрался?
Кузьма, не отвлекаясь на заданный вопрос, не глядя швыряет в сумку бутылку с водой — последнее, что оставалось в пустом уже шкафчике, и только потом разворачивается.
— Искать другой клуб, какие еще варианты? — цедит сквозь зубы, в упор смотря на Каштанову, почти потерявшуюся за тренерской широкой спиной.
— Я как раз по этому поводу. Мы с Викторией Михайловной обсудили... В общем, у тебя есть еще один шанс. В конце концов, в победе команды и твоя заслуга тоже. Правда, Виктория Михайловна?
— Последний шанс, Шмелев, — проговаривает с нажимом, не отводя взгляд, и в ее прозрачно-зеленых с отливом стали лед колется на симметричные кубики.
Честь-то какая, подумать только.
— Спасибо, Виктория Михайловна, — с затаенной усмешкой, нарочито выделяя подчеркнуто-вежливое обращение.
Кубики льда осыпаются крошевом.
Маленькие мальчики любят играть в машинки; мальчики постарше предпочитают смазливых штампованных кукол. Варьируются цвет волос и цвет глаз, рост и размер груди — пустоголовость и кукольность остаются неизменными.
И сейчас, глядя в толпе празднично разодетых гостей на Каштанову — яркую, пылающую, улыбчивую — Шмелев думает, что она вполне вписалась бы в стройный ряд глянцевито-привлекательных барби в витрине какого-нибудь магазина. Только для Барби в ней ехидства, ума, самодостаточности и деловитости непозволительно много — едкий концентрат, который даже кукольной внешностью не разбавить. И Шмелеву, по хорошему, надо от нее держаться подальше, но...
— Скучаете? — черти дергают за язык, не иначе.
У Каштановой на идеально очерченных губах — пылающе-алый оттенок помады, прохладный привкус шампанского и невысказанное дурацки-колючее "не настолько". Смотрит на него поверх бокала не отрываясь — золотистые искры света в глазах клубятся солнечной пылью. Чуть усмехаясь, отставляет бокал и протягивает ответно руку — позволяет вести. И, сливаясь с толпой танцующих, Кузьма запоздало думает, что даже идея подпирать весь праздник стенку, явившись на свадьбу товарища в одиночестве, была бы менее провальной, чем танцевать с Викторией, блин, Михайловной — абсурдность зашкаливает.
Хмелеет.
Шмелев, за все время выпивший лишь пару-тройку бокалов "за молодых", чувствует себя странно-пьяным — с вакуумом в голове, колотящимся сердцем и смутной дрожью на кончиках пальцев — точно так же, когда касался обнаженной спины Виктории, блин, Михайловны, тщательно сохраняя в танце сомнительную дистанцию.
В танце. Не в голове.
Уж не съехал ли ты с катушек, вратарь Шмелев?
Но его так неправильно все бесило! Буквально все — алым пламенем взметавшаяся легкая ткань роскошного платья, беззащитно открытые мраморно-белые плечи, теплая шелковистость кожи под пальцами, но больше — запах, запах ее, не по-летнему свежий, пробирающе-зимний, будто стылый поток январского ветра в раскрытую форточку.
Зудящая неправильность. Раздражающее несоответствие. Неразрешимый парадокс, притягивающий магнитом. И выводящее из равновесия неожиданное открытие: она была первой женщиной, которую ему хотелось бы разгадать.
И первой женщиной, которая стала его провалом.
========== Дорога, интимные подробности и севшие батарейки ==========
Мама звонит с утра. Давится слезами, причитаниями и жалостью — Вике остается только жмуриться до рези в глазах, закусывать костяшки пальцев и упрямо молчать.
Вике третий день подряд еда не лезет в горло; работа — в голову. Внушительная стопка бумаг на столе так и остается почти нетронутой — не хватало еще, чтобы по вине ее рассеянности клуб понес очередные убытки. Остается только сновать по гостинице, делая замечания хоккеистам; дергать беспрестанно тренеров, что-то уточняя и выясняя и требуя результатов; ездить во Дворец, проверяя лед и раздевалки, да ругаться по телефону, споря из-за каких-то пунктов в очередном договоре.
Лишь бы не думать о главном.
Тольконедумать.
— Каштанка что-то из-за за каждой фигни лютует, — бросает Шмелев в раздевалке в ответ на очередную жалобу недовольного выговором игрока.
— С цепи сорвалась, — очень удачно каламбурит кто-то.
И Шмелеву бы с удовольствием влиться в общий поток веселья, разбавляя смешки и гул голосов офигеть-какой-остроумной шуткой, но...
Но позавчера за ужином он видел, как Виктория Михайловна вылетела из общей столовой, так и не притронувшись к еде.
Но вчера поздно вечером, выбравшись на балкон, он, кажется, слышал из номера этажом выше сдавленные всхлипы и даже поморщился — от усталости приглючилось, не иначе.
Но сегодня утром, столкнувшись с Каштановой в безликом гостиничном коридоре, едва не рванулся ее поддержать — показалось или действительно пошатнулась, плечом неловко вписавшись в выступ обоечно-цветочной стены.
Но. Но. Но.
Но его это все совершенно ведь не касалось! Ни полные тарелки на ее одиноком столе, ни подозрительно покрасневшие глаза и нездоровая бледность, проступающая даже сквозь идеальный как всегда макияж, ни то, как вздрагивала судорожно на каждый телефонный звонок. Не касалось ничуть!
И только эти гребаные "но"...
