Снова чувствует себя идиотом.

— Так вот на кого ты меня променяла. Что, Викуля, на молодняк потянуло? Или это уже от отчаяния?

У стоящего перед ними мужика — дорогущий костюм, брутально-киношная небритость и противная до ломоты у скул ухмылка.

Вика замирает, будто резко споткнувшись.

— Вы извиниться не хотите, нет? — в присущей ему манере встревает Шмелев, замечая, как каменеет лицо Каштановой.

— Отвали, щенок, не видишь, взрослые разговаривают, — цедит презрительно мужик, даже не повернувшись.

— Что ты здесь делаешь? — отмирает наконец Вика, до боли выпрямляя спину.

— Встречный вопрос можно? Что это на тебя нашло, дорогая? Что, материнский инстинкт взыграл?

С лица Виктории Михайловны разом сходят все краски; в глазах — леденеющая яростно боль.

Шмелев, может быть, простил бы этому нагло ухмыляющемуся типу "щенка", откровенное пренебрежение и грязные намеки; но эту боль, стынущую сейчас в дождливо-зеленых — ни за что.

Хруст под его сжатыми в кулак пальцами — совершенно недвусмысленный; ответный выпад проходит лишь по касательной.

Гольфстрим в груди смерзается яростью.

— Еще раз подойдешь — оставшиеся зубы выбью, — чеканит холодно-зло; молча тянет неподвижно замершую Каштанову в гулкую тишину подъезда.

Что-то неуловимо меняется.

Квартира у Виктории Михайловны неожиданно уютная — без холодных хромированных поверхностей, дурацких барных стульев и кислотных цветов — бежевые стены, удобные мягкие кресла и полупрозрачные шторы на окнах, из акцентов — яркие подушки и милые мелочи вроде статуэток на полках и фотографий на стенах. А еще много книг — экономика, менеджмент и прочая байда, выдающая искреннюю заинтересованность и любовь к своему делу.

— У вас кровь, — наконец разрывает тишину Вика; Шмелев, потрогав ноющую скулу, только отмахивается пренебрежительно:

— Фигня, до свадьбы заживет.

Каштанова только качает головой укоризненно; принимается рыться в аптечке.

Кузьма наугад прикладывает к царапине полученную ватку с перекисью, промахивается.

— Дайте сюда, — выдыхает Вика; склоняется к его лицу.

Накрывает январем, теплым дыханием и кипящим Гольфстримом.

— Пойду сделаю кофе, — выбивает за секунду до неизбежного. Виктория Михайловна скрывается на кухне, а Шмелев в ритм судорожным ударам сердца успевает подумать, что готов получать по роже каждый день — только бы слышать на своем лице это теплое дыхание и ощущать прохладные пальцы на коже.

Рыцарство так и прет, да?

От Гольфстрима в груди становится трудно дышать.

Кухонные посиделки с чашкой кофе как-то незаметно сменяются терпким малиновым вином в гостиной и внезапными откровениями.

— ... А когда я вернулась, он собирал вещи. Рубашки, пиджаки, какие-то мелочи... Перевернул ящики в поисках каких-то документов, а лежащий перед глазами фотоальбом просто швырнул на стол. Вот тогда я поняла, что все кончено. Он не хотел помнить, вот в чем все дело...

Они сидят на светлом ковре, прислонившись спинами к дивану и соприкасаясь плечами; загорающийся рассвет заливает прозрачным золотом квадраты пола и Викино лицо, а Шмелев впервые в жизни думает с неожиданной сладко-тянущей болью под ребрами, что...

Хочет сделать эту женщину самой счастливой.

Опустевшая бутылка вина стучит об пол сбитой кеглей, а пальцы у Шмелева чуть заметно дрожат, когда протягивает руку и бережно отводит от лица спутавшиеся пряди.

У Вики мягкие шелковистые волосы, усталая горечь в дождливо-зеленых, а губы пахнут малиной, горячим летом и вином. Хмельным, нетерпеливым и судорожным почти-счастьем. Почти — потому что в самые губы лихорадочным выдохом:

— Шмелев, вам лучше уйти.

Промерзший Гольфстрим накрывает болью.

========== Вкус Победы ==========

Первый же матч плей-офф "Медведям" выпадает не с кем-нибудь, а с "Барсами" — лидерами турнирной таблицы, крепкой командой, раскатавшей в предыдущих играх всех соперников и горящей прорваться в КХЛ. Команда предсказуемо падает духом, тренеры гоняют игроков в хвост и в гриву, хлесткими и жесткими словами пытаются вывести из спячки — перспектива после стольких усилий вылететь из плей-офф после первой же игры вовсе не вдохновляет.

На игре трибуны предсказуемо забиты до отказа; явственный дух нервозности в Ледовом висит плотной завесой — на взводе игроки, тренеры, болельщики и даже клубное начальство. Вика, старательно кутаясь в короткую шубку поверх костюма, пропускает мимо ушей рассуждения сидящего рядом Калинина и старательно пытается себя убедить, что вовсе не высматривает встревоженно среди игроков одного-единственного.

Почти получается.

До того момента ровно, как Шмелев, вставший в рамку, за секунду до начального сигнала поднимает голову, бросая взгляд на трибуны — Вике кажется, смотрит прямо на нее.

Просто кажется.

Какая-то вульгарно одетая девчонка парой рядов ниже машет кому-то рукой — и Вика даже знает, кому именно.

Плотнее запахивает шубу, ежась от накрывшего внезапно озноба.

Становится холодно.

— Ребят, это было действительно круто, спасибо!

Каштанова влетает в гудящую ульем раздевалку как обычно стремительно, тараторит о том, какой получился зрелищный матч, как важна эта победа и что-то еще, а Шмелев неожиданно остро чувствует, насколько ему больно смотреть на нее — как обычно пылающую, в этом алом костюме, с чуть растрепавшимися каштановыми завитками и совершенно искренней радостной улыбкой.

— ... Просто спасибо, правда, — доносится будто эхом. А затем вдруг Каштанова, сияющим взглядом обведя сбившуюся в кучку взбудораженную команду, как-то очень естественно и просто подается вперед, мимолетно, на долю секунды лишь, одаряя недообъятием.

На эту долю секунды Шмелев перестает дышать.

Накрывает теплотой, январской свежестью и болью.

Задыхается.

На улице духота наливается приближающейся грозой; по небу чернилами медленно растекается хмурая синь.

Вика через полуопущенное стекло машины видит спускающегося с крыльца Шмелева; стайка разодетых школьниц вьется вокруг разноцветными мотыльками. А у Вики щеки внезапно вспыхивают досадливым и сердитым румянцем: вспоминает совершенно не к месту тот недопоцелуй золотящимся теплым утром — чувствует себя полной, беспросветной, непроходимой дурой. Уже собирается вжать в пол педаль газа, но замирает, замечая вдруг: Шмелев, успевший поравняться с машиной, заметно прихрамывает — все-таки последствия тяжелого матча дают о себе знать.

Опускает стекло до упора.

— Подвезти? — максимально обезличенно-сухо — обычная вежливость, ничего более.

— Если не затруднит, то, конечно, спасибо, — в зеркально-вежливом тоне Шмелева — откровенная насмешка колотым льдом.

Ощутимо морозит.

В салоне авто уже привычно пахнет кофе и прохладой тонких духов; приемник ненавязчиво вполголоса мурлычет что-то расслабленное на французском — про любовь, конечно же.

Становится так смешно, что даже грустно.

— Да что там еще такое! — приглушенно ругается Каштанова, когда до нужного дома остается буквально один поворот. Дергает дверцу машины, выбираясь на пасмурно притихшую улицу; раздосадованно пинает носком элегантной туфли спущенное колесо. — Черт, пробило... Придется теперь эвакуатор вызывать, — тянется в сумочку за мобильным.

И в этот момент на них тяжелым занавесом падает дождь.

Растерянное восклицание Каштановой тонет в шелестящем грохоте капель, а Шмелев (что-то напоминает, не так ли?) уже бесцеремонно тянет ее за руку в сторону пробивающих небо многоэтажек.

В квартиру вваливаются запыхавшиеся, промокшие до нитки, смеющиеся; Вика на ходу стягивает сырой насквозь пиджак.

Замирают.

Электрические разряды в воздухе искрят в добрые двести двадцать; становится трудно дышать.