У Виктории Михайловны — самая красивая улыбка на свете, и даже веющий от ее волос прохладный январь не сможет его разубедить.
Смутному счастью в груди становится отчаянно тесно.
========== Малиновое вино и глобальное потепление ==========
Целовать нельзя,
За руку не взять. ©
Города, гостиницы, ледовые арены перемешиваются в калейдоскопе будней битыми стекляшками; суета затягивает в водоворот.
И вроде бы все так обыденно-правильно, но...
Трясясь в клубном автобусе, идущем обратно в Подольск, Шмелев сквозь мутную пелену дремы понимает внезапно, чего ему так отчаянно не хватает.
Точнее — кого.
И самое время вроде бы скривиться презрительно-недоверчиво — ну бред же, в самом-то деле. Только Кузьма осознает вдруг с болезненной четкостью, что невероятно сильно, до замерзающего Гольфстрима в груди, хочет видеть Каштанову рядом, на соседнем сиденье. Чтобы она сонно жалась к его плечу, щекотала шею мягкими прядями оттенка разбавленного кофе и... просто, блин, была рядом.
Мечтать не вредно, не так ли?
— Слышь, Куницын, — толкает залипшего в телефон друга. И думает совершенно не к месту, что тоже хотел бы вот так — переписываться всю дорогу с кем-то необходимым и важным, что-то обсуждать и ждать встречи; вот только пустоголовые девочки-фанатки не вдохновляют от слова вообще.
— Чего? — рассеянно отзывается Влад, не сразу отвлекаясь от мобильного.
— Слушай, у тебя было такое... когда ты, ну, вроде как скучал по кому-то?
— Ну естественно, — пожимает плечами Куницын, смотрит с недоумением. — По Ленке вот скучаю...
— Да я не про то, — досадливо морщится Кузьма, не зная, как правильно сформулировать. — Ну вот бывает так, что не хватает рядом вообще постороннего человека? Вроде как между вами ничего такого, но...
Куницын, откидываясь на спинку сиденья, смотрит на друга чуть внимательнее и неожиданно усмехается. Даже с долей понимания кажется.
— Походу, попал ты, вот чего. Может, влюбился?
Шмелев, успевший открутить крышку бутылки и сделать внушительный глоток, давится водой и явственным возмущением.
— Чего-о?
— Другого объяснения не нахожу. Да не боись ты, это вовсе не больно, — смеется Куницын, снисходительно хлопает по плечу.
Вот только Шмелеву нихрена не смешно.
Гольфстрим в груди отчаянно штормит.
Все идет кувырком в душный летний вечер. Расплавленный за день асфальт остывает медленно, будто бы неохотно; в наливающемся синевой небе — ни намека на скорый дождь.
Каштанова ловит Шмелева в затихшем коридоре после очередной дополнительной тренировки. Замотанная, забегавшаяся, но неизменно безупречно-элегантно-красивая; тараторит что-то о каких-то поправках к контракту и документах, которые срочно нужно подписать, а у Шмелева сердце заходится панической радостью, пробивая грудную клетку.
В кабинете Виктории Михайловны пахнет совсем неуместным для вечера кофе, прохладными духами и ей. Шмелев, рухнув на ближайший стул, не вникая даже в текст, проставляет на шуршащих листах необходимые подписи; бумаги на столешницу вспархивают вспугнутыми птицами. Каштанова, мельком просмотрев документы, возвращает один лист назад.
— Вот этот пропустили.
— Где? — поспешно склоняется Шмелев, выискивая взглядом нужную графу.
Сталкиваются.
— Да вот здесь же, — кончик ручки чертит небрежную галочку. От Каштановой предсказуемо пахнет кофе, простудливой зимней свежестью и предельной усталостью.
Простодыши.
Шмелев не глядя чиркает небрежную подпись и наконец выпрямляется.
Продолжает дышать.
Из Ледового выходят вместе. Вика очень вовремя вспоминает, что ее машина еще не скоро вернется из ремонта, мобильный сел и такси не вызвать. И вдруг:
— Виктория Михайловна, вас проводить?
Вездесущий Шмелев стоит на крыльце парой ступенек ниже и вопреки обыкновению не выглядит обыденно-нагловатым, скорее растерянным. И Вике вроде бы (разумно же?) нужно вежливо-холодно отказаться, но...
— Поздно уже, — долетает вдогонку.
Оправдывается будто. Перед собой? Перед ней?
— Проводите, — очень естественно кивает Вика и торопливо шагает с освещенного крыльца в душные летние сумерки.
Сутулые фонари светятся апельсинно-оранжевым; влюбленные парочки где-то на заднем плане обозначены смутными тенями.
Вика не помнит уже, когда ей было так... просто. Наверное только той ночью в салоне автобуса, где была сонная тишина, разноцветные мармеладные мишки в хрустком пакетике и разговоры ни о чем и обо всем на свете.
А сейчас она, скинув туфли, сидит на прогретом за день бортике у фонтана, слушает очередные байки Шмелева, забыто-искренне смеется и просто чувствует себя живой.
Вика уже не помнит, как это — гулять по расцвеченным огнями вечерним улицам; держать в руках подтаивающее шоколадное мороженое; обсуждать что-то забавное и совершенно-не-деловое; просто дышать.
Самое странное — рядом с нахальным насмешником Шмелевым, который младше ее на страшно-сколько-подумать лет и с которым у них априори ничего не может быть.
Несовместимость зашкаливает.
— Что-то засиделись мы, поздно уже, а у вас выезд завтра, — Вика мажет взглядом по циферблату наручных часов; поднимается и тут же, ойкнув, непроизвольно хватается за плечо Шмелева. — Черт, мозоли натерла...
Гольфстрим в груди накрывает цунами.
Шмелеву больше всего сейчас хочется придержать ее за талию, прижать к себе крепко-крепко и больше не отпускать.
Что за наваждение, твою мать?
Виктория Михайловна тем временем переворачивает вверх дном содержимое крохотной сумочки, раздосадованно и как-то беспомощно чертыхается:
— И пластыря, как назло, нет...
— Я сейчас, — мигом подрывается Кузьма, лихорадочно вспоминая, где тут ближайшая аптека. Вика успевает только растерянно моргнуть: Шмелев, перемахнув через бордюр, скрывается в надвигающейся ночи.
— Спасибо, вы меня просто спасли.
Виктория Михайловна с неизменной тщательностью заклеивает пластырем закровившие ранки, а Шмелев успевает одновременно подумать о двух вещах: о том, что у нее охренительно красивые ноги, и о том, что понятия не имеет, как она сможет добраться домой. Нашаривает в кармане смартфон.
— Я вызову вам такси.
Виктория Михайловна благодарно кивает — в дождливо-зеленых горячими волнами плещет растерянность.
Со следующим матчем Шмелев пролетает как фанера над Парижем — также стремительно и без шансов. Травма, полученная в прошлый раз, дает о себе знать: ВасГен, качая головой, чиркает на листочке какие-то указания и до игры не допускает.
— Извини, астронавт, на этот раз придется побыть зрителем.
Побыть зрителем ему приходится вместе с Каштановой: уже по традиции устраиваются у фонтана; на экране Шмелевского смартфона — самый разгар игры "Медведей" и "Викинга". Кузьма, только чтобы удобнее было держать телефон, устраивает вторую руку возле тонких плеч — Каштанова, сосредоточенно глядя в экран и кусая губы, кажется, ничего не замечает.
— О господи, неужели, — выдыхает только, едва звучит финальный сигнал. Напряженная битва завершается с почти невероятным исходом — 3:4 в пользу "Медведей"; трибуны гудят.
А значит, случилось почти что невозможное: команда все-таки выходит в плей-офф.
Несколько секунд недоверчиво-радостно смотрят друг на друга; поднимаются синхронно. И только почти коснувшись точеных плеч, обтянутых тонкой шелковой блузкой, Шмелев приходит в себя.
— Простите, я... Просто... даже как-то не верится...
— Ничего, бывает, — невозмутимо-ровно роняет Каштанова.
И в самом деле, совсем ничего.
Кирпичные многоэтажки тают в чернильном полумраке; пахнет пыльным асфальтом, бензиновым смогом и ночными цветами. Шмелев, стоя у подъезда Виктории Михайловны, в очередной раз ощущает себя каким-то школьником — с этими прогулками по вечерним аллеям, посиделками у фонтана, провожаниями и подчеркнутым мыничеготакого.
