— Слушай меня сюда, урод, — тихо чеканит Кузьма, вцепившись пальцами в ворот пижонской куртки; в хмурости синих глаз стремительно тяжелеют грозовые свинцовые тучи. — Если ты прямо сейчас не удалишь эту долбаную статью, я сам про тебя такое в интернет солью, что ты не то что из "Металлиста" вылетишь, ты вообще ни в один самый задрипанный клуб не устроишься, понял?
— Что здесь происходит?!
Алым всполохом вспыхивает из-за поворота знакомый красный костюм; перестук каблуков разлетается звонкой дробью.
Очень вовремя, что тут скажешь.
— Ерунда, Виктория, Михайловна, не сошлись во мнении об искусстве фотографии.
— Шмелев, ты что, совсем обалдел? — заводится с пол-оборота Каштанова; в холодном прищуре пыльно-зеленых — кипящее недовольство. Провожает взглядом скрывшегося в раздевалке Смирнова; немного сбавляет тон, но не градус горящего раздражения. — Ты думаешь, что творишь?! Сегодня игра! Ты хочешь игроков противника покалечить, чтобы у команды проблем прибавилось? А если бы не я, а кто-то другой увидел ваши разборки? Тебя бы с игры сняли, и это только в лучшем случае!..
Шмелев долго смотрит на Викторию Михайловну в упор, ожидая логического завершения гневной реплики — чтобы оправдаться, рассказать, объяснить...
— Виктория Михайловна, я...
— Я все сказала! Надеюсь, ты меня понял, — жалящее недовольство сменяется ледяной отстраненностью; в заиндевевшем голосе — лишь на грани презрительного стылое отчуждение. А Шмелев думает совершенно не к месту, что глаза у Виктории Михайловны цвета сумрачной зелени в продождившем насквозь утреннем лесу — веет такой же прохладой и смутно-тревожной тоской.
А еще ему до томительно-жаркого Гольфстрима в груди хочется ее поцеловать.
— Я только хотел сказать, что знаю, кто про вас написал эту идиотскую статью и надеюсь, что сегодня ее уже на сайте не будет.
— Я тоже очень надеюсь, — тон Каштановой леденеет еще на пару десятков градусов — впору поежиться. Разворачивается стихийно, обдавая невесомым ароматом привычного уже января; как обычно стремительно скрывается за поворотом.
Лед и пламя, твою мать.
Удушливо знобит.
В самый разгар бурной дискуссии с сайта "Медведей" исчезает тема тайных пороков нового спортивного директора; остаются лишь смутные шепотки и переглядывания в коридорах и по углам.
Инфостервятникам не остается ничего другого, кроме как переключиться на грядущий матч.
Рев трибун сливается в монотонный ровный гул; крошево льда из-под коньков вылетает искрами. "Металлист" полон азарта и вполне обоснованной самоуверенности; нетерпеливые окрики тренеров коротят разрядами.
Для Шмелева вся площадка сжимается до одной-единственной точки — мелькающей совсем рядом шайбы; а еще ему кажется (наверняка просто кажется) что прохладный взгляд с высоты трибун бьет навылет.
"Медведи", измотанные и загнанные, за полминуты до финального сигнала вновь упускают соперника. Шмелев, взмокший, с тянущим напряжением во всех мышцах и неподатливостью движений, в самый последний момент распластывается по льду, не пропуская шайбу в ворота.
Повисшая над трибунами тишина становится оглушительной. И только ровно через десять секунд взрывается криком, ревом и радостным победным гудением.
Шмелев, уже поднявшись, непослушными руками наконец стягивает осточертевший шлем и зачем-то кидает взгляд в сторону трибун, где мелькают знакомые каштановые завитки.
В дождливо-зеленых глазах Виктории Михайловны солнечной пылью вспыхивают золотистые искорки.
========== Дежавю, непосредственность и январь ==========
В раздевалке душно и шумно, от радостного рева закладывает уши. Короткая тренерская речь сбивается аплодисментами и новой волной невнятного гула.
— Ну к этому мне добавить нечего. Разве что одно: вы правда все молодцы, обыграть "Металлист" это нужно было постараться, так что ваши старания будут оценены. В виде премии, как вы понимаете.
У Каштановой глаза сияют, и в глубине — все та же солнечная пыль клубами. Только сквозь одобрительно-сдержанную улыбку просится наружу тягучая густая усталость — или Шмелеву это только кажется?
А впрочем, ему-то какое дело?
Только предательский Гольфстрим в груди растекается кипящей лавой; мешает дышать.
— Шмелев.
Предельно утомленное и свербяще-деловитое обращение настигает на лестнице отеля, бьет со спины куда-то в область лопаток — вздрагивает.
— Да, Виктория Михайловна?
Подчеркнуто-официальное имя-отчество царапает горло изнутри, на зубах скрипит колючими песчинками неестественности. У Кузьмы перед глазами как сейчас — вчерашний вечер, как маячил возле ее двери с колотящимся сердцем, а после торчал в ее номере, забивая концентрированную неловкость глотками горячего чая и беззаботным шутливым трепом — и теперь Шмелев чувствует себя не просто идиотом, идиотом в квадрате как минимум.
Ну куда ты полез, а? А самое главное — нахрена?
— Я хотела извиниться. За то, что так набросилась на вас... Очень некрасиво вышло, я...
— Ерунда. Я все понимаю, — обрывает на полуфразе.
Застывшая тишина леденеет, осыпается крошевом. А Шмелеву вдруг очень просто хочется накрыть рукой точеную ладонь, лежащую на полированных гладких перилах, и...
И что?
Ничего, в том-то и дело.
— Спокойной ночи, Виктория Михайловна.
Легко взбегает по ступенькам — не дожидаясь ответа, не оборачиваясь, не дыша.
В его легких становится критически много ее января.
Выездная серия заканчивается неожиданно блестяще — три матча, три победы. У "Медведей", воодушевленных громкой победой над "Металлистом", будто открывается второе дыхание: две другие команды они обходят просто играючи, зарабатывая необходимые очки и поднимаясь в турнирной таблице.
— Слушайте, я все понимаю, серия была тяжелая, но это не повод спать на ходу, — требовательно поторапливает Макеев лениво копошащихся у автобуса игроков. А Шмелева накрывает гребаной волной дежавю, когда Точилин с невесть откуда взявшейся галантностью помогает Каштановой забраться в салон.
— Мне правда неудобно, что... — доносит ветром обрывок фразы.
— Да что вы, Виктория Михайловна, нам даже приятно... В том смысле...
Шмелев рывком дергает соседнюю дверцу, меньше всего желая выслушивать неуклюже любезничающих в проходе тренера и Каштанову.
Раскаленным прутом ввинчивается в мозг неожиданное и нелепое осознание: ему категорически не нравятся на ней чужие руки.
Но это ведь только твои проблемы, правда же?
Свет фар плавится в темноте бледным золотом; в салоне — тишина, разбавляемая только сонным сопением. Шмелева выбрасывает из полусна резким рывком, и это тоже долбаное дежавю — ночная дорога, полутемный автобус и...
Виктория Михайловна, дремлющая на его плече.
Захлебывается вскипевшим Гольфстримом.
Она, такая вымотанная, издерганная, старательно-дежурно улыбающаяся — просто спит на его плече. И Шмелеву горячие волны нежности пробивают ребра, а еще что-то такое мучительно-сладкое и всеобъемлющее — счастье, быть может?
— Простите, я...
У Каштановой голос тихий, со сна отдающий хрипотцой, а щеки, замечает Шмелев даже в сумраке, вспыхивают жаром внезапной неловкости и смущения.
Так вот вы какая, оказывается, госпожа спортивный директор...
— Будете? — вместо того, чтобы развивать неловкую тему, протягивает пакет с жевательным мармеладом, полученный на сдачу в магазине у остановки. Ловит изумленно-недоуменный взгляд и снова чувствует себя полным кретином — кажется, в присутствии Каштановой это давно уже норма.
— Спасибо, — растерянно кивает Виктория Михайловна; вытягивает из хрустящего пакетика красного мармеладного мишку.
Улыбается. Впервые — просто и мягко, без наклеенно-натянутой вежливости.
