Виктория Михайловна, без привычных шпилек, утомленная и какая-то удивительно домашняя, устало вытянув ноги на соседнее кресло, греет руки о чашку и едва заметно улыбается, слушая щедро разбавленный шутками рассказ о нелегкой хоккейной судьбе.

— ... В общем, пока в гипсе торчал, от скуки и начал всякую ерунду на мобильный снимать, а там пошло-поехало... Так что если из хоккея выгонят, голодным не останусь.

— Да кто же вас выгонит, — в голосе Каштановой — незнакомая совсем расслабленная мягкость, а Шмелев думает с удивлением, что ему никогда прежде не было так хорошо просто с кем-то разговаривать. — Такими хоккеистами не разбрасываются.

— Спасибо на добром слове, — фирменной усмешкой сбивает нависшую неловкость, а эти простые слова в груди отдаются странной волной благодарности. А еще Шмелев с незнакомым хмельным азартом думает о том, что на завтрашнем матче будет ложиться под каждую гребаную шайбу, рискуя себе что-нибудь сломать, но не допустит проигрыша команды — только чтобы услышать от Виктории Михайловны что-нибудь еще такое же незамысловато-теплое и... удивительное нужное?

И когда это, скажи на милость, мнение какой-то надменной спортивной директорши стало для тебя таким важным? Но копаться в себе в поисках ответа на этот вопрос — такая себе затея.

— Слушайте, Шмелев, по-моему, мы с вами засиделись, — спохватывается Каштанова, мажет взглядом по циферблату часов. — Тренерский штаб мне не простит, если игрок из-за меня выйдет из строя, — смеется.

Кузьма торопливо кивает, отчего-то неуклюже помогая убрать со стола чашки, тарелки и вазочки, и больше всего боится встретиться с Каштановой взглядом.

Ведь в ее глазах впервые за сегодняшний бесконечный день — смешливые искорки россыпью золотистой пыли.

Гольфстрим в груди начинает кипеть.

Сердце о грудную клетку грохает молотом, в руках все еще неловкая дрожь, а в легких осадком — январская стылая свежесть тонких духов, коснувшаяся на миг, когда Виктория Михайловна что-то говорила с улыбкой на прощание, стоя у двери.

В постели вратаря Шмелева побывало хрен-его-знает-сколько девиц; в сердце не задержалась ни одна. А вот сейчас, в двадцать с лишним, его угораздило... что? Втюриться в тетку как минимум на десять лет старше?

Бред.

— Что, Шмелев, ради бонусов так стараешься, что спортивному директору спокойной ночи зашел пожелать? — скалится один из группки "металлистов". Кажется, Смирнов. И кажется, Шмелеву уже очень хочется заехать в его двусмысленно ухмыляющуюся рожу.

— Ну я же не ты, — не задерживается с ответом Кузьма, — меня с детства учили быть с женщинами вежливым, не только спокойной ночи желать, но и гадостей про них не говорить. Или тебя, Смирнов, зависть грызет? У вас-то в клубе мужик рулит, захочешь — не подлижешься, причем во всех смыслах.

— Тоже мне, фаворит королевы Виктории, — фыркает Смирнов под аккомпанемент дружного ржача. А Шмелев понимает с удивлением, что Каштанова вообще — первая женщина, чью честь он готов отстаивать не только словесными пикировками, но и, если потребуется, в реальной драке.

Режим рыцаря успешно активирован, блин.

— Ну ты и сволочь, Шмелев.

Доброе утро, ага.

Виктория Михайловна — в пылающе-красном, сама пылающая ледяной яростью, не имеет ничего общего с той умиротворенно-расслабленной женщиной, что он видел вчера вечером в ее номере. Налетает на него в коридоре гостиницы бешеным вихрем, гневно сверкает своими ведьминскими зелеными глазищами и, похоже, готовится убить прямо на месте.

Знать бы еще — за что.

— Виктория Михайловна, я что-то не совсем понимаю, что...

— Да что ты говоришь?! — В прищуре глаз столько обжигающего презрения, что впору осыпаться кучкой пепла прямо к носкам ее элегантных лодочек. — Блогер! — выплевывает практически как ругательство.

— Но я правда...

Решительно отказывается понимать, какого хрена происходит и что могло довести неизменно выдержанную Каштанову до такой степени кипения гнева. Или кто.

— Не ожидала от тебя такой подлости, — очень тихо, глядя прямо в глаза. Вспыхнувший вулкан гаснет, чтобы разгореться с новой силой.

— Да что, в конце концов!.. — в отчаянной попытке понять, что успело случиться за одно гребаное утро, удерживает Каштанову за запястье; шелковистая кожа оставляет жгучие невидимые прокалины.

— Сволочь.

Яростно-тихий голос в голове взрывается жгучей болью — звон пощечины в тишине коридора не глушит даже стремительная дробь каблуков.

День определенно не задается с утра.

========== Точки кипения и не случившиеся поцелуи ==========

В раздевалку Шмелев влетает с горящей щекой, полной сумятицей в голове и отчаянным непониманием — какого хрена, собственно, только что произошло.

Мерный гул голосов обрушивается тяжелым маревом, заставляет внутренне ежиться — неужели кто-то успел увидеть жаркую сцену в коридоре? Этого еще не хватало!

— О чем трещим? — роняет подчеркнуто обезличенно-беззаботно, тщательно зашнуровывая коньки.

— А ты че, не в курсе? — горящим бумажным самолетиком долетает откуда-то с другого конца раздевалки. — Ты на наш сайт заходил с утра?

— Да нет, а че такое?

— Да сам посмотри, — перед глазами возникает чей-то планшет с открытой вкладкой, и облегченный выдох комом застревает на подступах к горлу.

«Тайный порок спортивного директора "Медведей"», — в желтогазетном стиле кричит заголовок новой темы на форуме. А чуть ниже — снимок части очень знакомого номера, той его части, где заваленный бумагами стол и почти пустая бутылка вина.

Твою же мать!

Невидящим взглядом вмерзается в пропитанный ехидством текст — что-то о трагедии в семье Виктории Михайловны, уходе мужа и бабском одиночестве, о сомнительных организаторских способностях и о статистике команды, только подтверждающей выводы... А ниже — лавина комментариев, от снисходительно-жалостливых до откровенно хейтерских и скабрезных — "бабе лечиться надо, а не клубом рулить", "а я б такую как следует пожалел" и тому подобный интеллектуальный шлак от людей, считающих себя вправе обсуждать и судить совершенного незнакомого им человека.

У Шмелева темнеет в глазах; леденящая ярость в груди поднимается мутной волной.

В застывающем Ледовитом разгневанные черти стремительно уходят на дно.

— Смирнов, тормозни.

Кузьма ловит главного остряка и мажора "металлистов" у двери в соседнюю раздевалку, удостоившись обыденно-снисходительной усмешки.

— Че такое? — цедит Смирнов лениво; останавливается, будто делая одолжение.

— Слушай, такая засада, позвонить надо срочно, а мобила села. Наши все уже разбежались... Дашь позвонить?

— Не вопрос, — пожимает плечами Алексей, протягивает навороченную трубку последней модели. А Шмелев, пальцами скользя по экрану, успевает подумать только, каким же идиотом окажется, если все его догадки — всего лишь плод больной фантазии на грани паранойи.

Притихшие черти опасливо всплывают на поверхность из мутных вод холодной ярости, чтобы тут же захлебнуться волной цунами.

На экране смирновского смартфона — снимки номера Каштановой в приоткрытую дверь, в числе прочих — тот же самый, что висит с утра на форуме.

— Так это, значит, ты у нас в папарацци записался? — давится неестественным спокойствием в тихом голосе, сам удивляясь собственной выдержке.

— А твое какое дело? — моментально огрызается Смирнов, напрягаясь сжатой пружиной. — Страна должна знать своих героев.

— И статью эту поганую ты сам наклепал или как, помог кто?

— Да пошел ты, — лениво отмахивается Смирнов, вырывая свой мобильный и разворачиваясь.

— Я с тобой не договорил вообще-то, — моментально доходит до точки кипения Шмелев, придерживает собеседника за плечо.

— Иди ты со своими разговорами, понял? В постели с Каштановой свое гребаное рыцарство доказывай, а не передо мной, — кривится Смирнов, дергает плечом, стряхивая тяжесть чужой ладони. И давится последними словами, раздраженным рывком отброшенный вплотную к стене; в левом боку разгорается жгучая боль от внушительного удара.