Трезвеет.
Его почти-родной Вики больше нет — надменная сука Виктория Михайловна смотрит с нетерпеливой прохладой в дождливо-зеленых. Ждет.
— Хотел. Узнать хотел, какого хрена происходит, вот что.
— А что происходит?
Действительно, блин.
— То есть на звонки отвечать уже необязательно?
Вика молчит, только в ее дождливых ноябрьский ветер полощет колючее раздражение — преждевременная осень вымораживает остаточное тепло.
— Хотя бы нормально что-то объяснить можно было?
— А что объяснять? Поиграли и хватит.
Промерзшим демонам в подреберье становится отчаянно душно и тесно.
— То есть для тебя это была игра?
— А для тебя нет?
1:1, господа. Только не по уровню боли.
Трясущихся демонов выбрасывает под ноябрьский дождь, а не затушенный костер под ребрами выжигает до основания.
Больно же, ну.
Шмелев целую бесконечность смотрит на колючий ноябрь в глазах напротив — и не знает, чего хочет больше, убить ее на месте или поцеловать.
Демонов под контрастным душем отчаянно лихорадит.
Молча выходит из кабинета. И из себя.
— Куницын, тормозни.
Шмелев ловит друга у бортика, испещеренного рекламными баннерами; выглядит загнанным и разбитым в хлам.
— Торопишься?
— Да нет вроде, а че такое?
Влад из-под приподнятого шлема смотрит вопросительно — какого с тобой творится, Шмель? — но неуместные вопросы осмотрительно оставляет при себе.
— Можешь меня погонять немного? А то я чего-то сегодня…
— Я заметил, — роняет с усмешкой Куницын; пропускает лезвием вспарывающий холодный взгляд. — Ладно, пошли.
Из десяти заброшенных Шмелев предсказуемо пропускает больше чем половину; недоумевающие взгляды друга проходят сквозь — да что такое с тобой?
Виктория Михайловна, вот что такое со мной. Точнее, совсем не со мной, в том-то и дело.
Взрезанный лед под коньками расходится крошевом; в душе, по ощущениям, — то же самое.
Зачем так больно-то, а?
Несказанные слова смывает ноябрьским дождем.
Ключ в замочной скважине прокручивается волчком; пальцы дрожат.
Вика долго стоит в пустом коридоре, потом медленно разворачивается в противоположную от выхода сторону.
На трибунах пробирающе-холодно; тусклый свет ламп под сводами арены дробится о зеркальную гладь асимметричными пятнами.
Снежная Королева обещала Каю коньки и весь мир в придачу; Вика не Снежная, и все, что может дать своему Каю, — раздробленные осколки льда вместо сердца.
Боль Мировым океаном захлестывает впадины ребер.
Мимо кирпичной мозаики стен гуляет сквозняк и послерабочая тишина; Вика плотнее кутается в тонкий пиджак, прощальным взглядом окидывает ряд дверей — тренерская, медпункт...
Зачем-то толкает дверь раздевалки.
— А вы, простите, кто?
— Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор клуба "Медведи".
В уголках глаз предательски закипает Баренцево море; спазм стягивает горло удавкой.
— Виктория Михайловна, вообще-то это мужская раздевалка, — бьет насмешкой куда-то в солнечное сплетение.
— Не волнуйтесь, Шмелев, я уже ухожу.
Пальцы на дверной ручке сжаты тисками, но подло дрожат; и только голос — чистый лед, такой же ровный и безупречно-холодный — не порезаться бы.
— Сбегаете, Виктория Михайловна? Очень по-взрослому.
Шмелев стоит за ее спиной, дышит насмешливо-едким раздражением и отчужденностью — между ними критические несколько миллиметров и пропасть размером в Марианскую впадину.
— Чего ты хочешь, Шмелев?
И это ее растерянное "Шмелев" током расходится по позвонкам — она никогда не называла его по имени, а по фамилии только — раздраженно, насмешливо, строго или тепло. А сейчас в ее голосе — тонны заиндевевшей усталости и потерянность битым стеклом.
Врезается куда-то в область застывшего сердца.
— Господи, Вик, какого хрена ты со мной вытворяешь?
У нее плечи дрожат как под переменным током, на щеках румянец расцветает пятнами — на Шмелеве из всей одежды только полотенце на бедрах, а на лице больше чем явственно: он хочет никуда ее не отпускать. И просто — хочет.
— Подож...
Просто целует.
Единственно связная чтотытворишь мысль камнем уходит на дно — только круги по воде.
Бесы глотают морскую соль и кверху брюхом всплывают — больше не больно.
Пиджак алым всполохом маячит где-то в углу; блузка на пол спархивает белым флагом — безоговорочная капитуляция.
У Вики следы мертвой хватки на запястьях обручем, а на плечах и шее красноватые пятна вспышками; у Шмелева по спине дорожки царапин рваным штрих-кодом и воздуха не хватает критически.
Если бы он только мог — он вытрахал бы из нее всю свою ненужную-никому-нахер любовь вперемешку с ненавистью; но он может только выбивать из нее стоны сдавленно-приглушенные и глухое отчаяние — одно на двоих.
— Если бы я мог, я бы тебя ненавидел.
— Если бы я могла, я бы позволила себе любить.
— И что теперь?
Вика смотрит подчеркнуто мимо; непослушными пальцами дергает последнюю пуговицу. И только потом — глаза в глаза.
В ее дождливых стылый ноябрь сменяется майскими ливнями, только горечь все та же — льдисто-осенняя.
Молча кончиками пальцев чертит ломаную траекторию по его щеке; отстраняется рывком, тянет с пола собравший пыли пиджак.
Выходит из его жизни, бесшумно прикрывая дверь.
У Шмелева в венах коньяк разбавлен отчаяньем; букет в руках топорщится полураспустившимися бутонами, а стрелки на часах зашкаливают не хуже, чем на спидометре такси.
Безнадежное "Вик, открой", "надо поговорить" и "я никуда уйду" поглощает безмолвие; Кузьма спиной упирается в шершавую обивку двери и пытается дышать.
— Я же люблю тебя, Вик.
Мертвая тишина.
Вика по другую сторону двери бессильно сползает на пол, отчаянно закусывает пальцы и больше всего боится плюнуть на все, распахнуть эту чертову дверь, и…
Дрожит.
Шмелев уходит, когда на небе зажигаются первые звезды, а последняя надежда гаснет оплывшей свечкой.
За упокой. Чувствам и совсем немного — вам.
Когда в четыре утра Вика выходит на лестничную клетку с чемоданом, единственное, что остается памяткой безнадежности, — успевший поникнуть букет с небрежно скомканной бумажкой внутри.
Потерявший управление чемодан, шкрябая колесиками потертую плитку, по инерции катится куда-то вниз — совсем как вся Викина жизнь. На смятом клочке лишь короткое:
"Спасибо за вино и рассветы".
========== Августовские звезды и неудачные попытки к бегству ==========
Наверно это и есть любовь —
Когда дороги ведут к тебе. ©
А небо, как ни странно, не рушится.
Рушится что-то другое — страшнее, больнее, в хлам. Что-то, что ноет до сих пор в области сердца и дыхание останавливает, когда:
— Да, жаль, что Каштанова уволилась, походу, клуб опять окажется в полной... — долетает откуда-то из угла раздевалки перед очередной тренировкой.
У Шмелева перед глазами майский дождь и алые всполохи, а беспокойные бесы на пороховых бочках чиркают спичками.
— Да вы достали уже со своей Каштанкой! — Взрывается. — Потрещать, что ли, больше не о чем?
Выкатывается в коридор, громко хлопая дверью, — грохот скрадывает чье-то недоуменное "Шмель, ты чего?" и накатившую боль.
Надолго ли?
А небо, как ни странно, не рушится.
Может потому что Вика (ей же не привыкать, правда ведь?) жизнь свою заново по кирпичикам пытается выстроить — вытаскивает из ямы новый безнадежный клуб, зарывшись в бумагах и замотавшись со звонками и деловыми встречами; обживает новую квартиру, покупая милые мелочи и обустраивая быт. Старательно улыбается в ответ на комплименты новых коллег-мужчин и роскошные букеты от хозяина клуба каждый раз оставляет засыхать в кабинете.
